Литературный журнал

С тех пор как в посёлке появился Карлик, в нём стали умирать люди.
Агеев, водитель школьного автобуса, повесился. Ревность. На похоронах его жена с опухшим лицом причитала сквозь всхлипывания:
– Думала, пугает… Побежал… Мы за ним. Пока искали… А он… на дереве… висит.
Олег, молодой парень, после армии только, – утонул. Это случилось во время дискотеки. Конечно, в клубе все, как обычно, выпивали. И раньше, бывало, купались пьяные, но как-то всё обходилось. Олег давно уже крутился около Катьки, румянощёкой весёлой старшеклассницы. А той деревенский парень не подходил. В ту ночь она опять отвергла его ухаживания. Он психанул и на реку. Нырнул с плота и не вынырнул.
Сколько ни искали – не нашли. Труп вытащили из реки спустя два дня. Всплыл. Что странно, его почти не снесло течением. Все эти два дня на плоту стояла его мать и выла. Её уводили, но она возвращалась снова и снова.
Николай умер от рака. Крепкий мужик. Он и раньше жаловался, что живот побаливает, но было не до врачей. То сенокос, то картошку копать, а больница только в городе. Поедешь – считай, два дня потерял. Но ходил и ничего, а однажды утром вдруг схватился за живот, упал. Так и нашли – скрюченным на полу. Оставил после себя троих детей.
Никто и не думал на Карлика. При чём тут Карлик? Ну, повесился мужик… Сам же, никто ему верёвку не намыливал. Утонул… Пьяный в холодную воду – понятно, сердце не выдержало или о камень стукнулся. Случайность. А с раком так и вообще всё понятно – люди и раньше от него умирали. Может, так бы и не связали эти «случайности» с Карликом, если бы не случилась беда с малышом Загоскиных.
Трёхлетний Колюшка стал кричать по ночам. Малыш был спокойный, пока однажды не обратил на него внимание Карлик. Как-то мальчик сидел на крыльце и ел из ведёрка малину. Мама стояла рядом в кустах, собирала и подкладывала ему ягоды. Карлик шёл мимо. Вдруг заметил эту прелестную картину, остановился. Повёл носом, будто принюхиваясь. Постоял, всматриваясь в мальчика. Пухлые щёчки малыша были перемазаны малиновым соком. Карлик перешёл по мостику канаву и опёрся на забор.
– Хороший у вас мальчик! – крикнул он, – хороший!
Мать, обернувшись на Карлика, невольно нахмурилась, но быстро опомнилась и приветливо улыбнулась.
Вообще-то Карлик не был настоящим карликом. Обыкновенный мужчина, сутулый только. Правда, роста, действительно, невысокого – с одиннадцатилетнего мальчишку. Кто-то ляпнул неосторожно: «Карлик». Так и прилипло. Называли его так, конечно, только за глаза.
В посёлке Карлика жалели. Что с него взять – убогий человек, одинокий. Родных никого. Приехал откуда-то на городском автобусе оборвышем, весь в заплатах. Купил полуразвалившийся домик. Домик стоял с заколоченными окнами много лет. Стал жить. К нему быстро привыкли. Раз в месяц ходил на почту – стоял вместе со всеми в очереди за пенсией. В общем разговоре участвовал мало – всё больше прислушивался. Первый почти никогда не заговаривал, хотя со всеми был приветлив. На все вопросы говорил, растягивая в полуулыбке слова: «Не знаааю». На вопрос, откуда он прибыл, каждый раз отвечал: «Дааа, ниоткуда». И странно улыбался. В посёлке некоторые считали его полупомешанным, прощали ему эти странности и старались относиться с уважением.
И всё-таки его присутствие вызывало какую-то непонятную тревогу. Дело было не в горбатой спине, глубоких морщинах на лбу, которые двигались, как живые, или непривычном маленьком росте. Пугали его непонятные ужимки. Например, подходил он всегда как-то боком. Смотрел не прямо, а косился одним глазом, как рыба. Или эта его привычка водить носом – он как будто постоянно принюхивался.
– Спасибо, Геннадий Аркадьевич, – женщина вылезла из кустов с горстью малины, – хотите?
Но Карлик не ответил. На его лице блуждала полуулыбка. Он смотрел на мальчика и бормотал, растягивая слова:
– Хороший, дааа. Избалуете совсем. Тииихий такой. Избааалуете.
– Да он у нас не капризный вроде, – женщине стало жутко. Ей хотелось отделаться от Карлика, но она никак не могла придумать, как это сделать вежливо.
– Ничего-ничего, спрааавитесь, – Карлик заспешил прочь. Через мостик, по дороге, куда-то в сторону окраины.
С тех пор с мальчишкой стало не ладно. Как ночь – он в крик. Забьётся в угол кроватки, смотрит дикими глазами в угол комнаты, тычет пальцем и повторяет:
– Петушок! Петушок!
Потом стали вспоминать. И с Агеевым, и с Олегом, и с Николаем накануне их смерти разговаривал Карлик. Смотрел своим рыбьим глазом, водил носом. За месяц, что он поселился здесь, только с ними тремя, да ещё с мальчиком Загоскиных, и заговорил сам, по собственной инициативе.
Люди стали шептаться. Сначала робко, намёками. Никому не хотелось выглядеть помешанным. Все же современные люди, компьютеры в каждом доме. Над предрассудками смеялись.
– Ничего такого и не говорил-то, – вспоминал то один, то другой, – а настроение на два дня портилось.
– Ругаться по пустякам стали. Всё он, всё он, – рассказала жена Агеева, – мой-то дрова колол, а Карлик приходит и давай ему приговаривать. Я за сарайкой бельё весила, так он меня не заметил. Больно мирно, говорит, живёте. И слышу, усмехается. Жена хороша у тебя, говорит. Мне мужа-то немного видно. Вижу, зарделся аж весь от удовольствия. А этот говорит: «А и сосед хорош». Мой аж чуть топор из рук не выронил. Он и раньше как-то подозрительно на Ваньку косился. А чё, тот мне улыбнётся или поздоровается, так ведь по-соседски просто. Ох, ревность. А Карлик всё не унимается. Ты не переживай так-то, говорит, рост-то он ничего, и с таким живут.
Агеев был ниже жены всего на полголовы, но все знали, что из-за этого он года три томил её в невестах, не мог решиться на женитьбу. Стыдился своего невысокого роста.
– Туфли с каблуками у меня все повыкидывал, – жаловалась его жена.
Шептались-то шептались, да что сделаешь? Не заявишь же в полицию. Старались подальше только держаться, да детям пригрозили, чтоб и близко к Карлику не подходили.


Алика прозвали гусёнышем за длинную шею. Мальчишки его недолюбливали. Алик был трусоват. Он даже боялся нырять головой вниз с плота. Но главное – сдавал товарищей даже в самых безобидных шалостях. Они попробовали однажды проучить его за это и слегка прибили. Алик пожаловался родителям. Родители родителям мальчиков. Их наказали. С тех пор они мстили Алику на словах. Взрослыми это прощалось.
Тем утром Алик встретился с Карликом случайно. По крайней мере, раньше в такую рань он его у магазина не видел. Тётя Галя ещё не открыла. Она не всегда приходила вовремя. Иногда магазин открывался на полчаса позже. Все к этому привыкли и не обращали особого внимания. Просто ждали.
– Стоииишь уже? – ухмыльнулся Карлик, как-то боком подойдя к подростку и, по своему обычаю, косясь на него. Узкие губы растянулись в слабой улыбке, которая ничего не выражала. Она как будто была начерчена карандашом, – а Галина-то спииит ещё, небось.
– Здравствуйте, Геннадий Аркадьевич. Ничего, я не спешу.
– Ну-ну, – закивал головой Карлик, – куда тебе спешить, времени-то мнооого.
По дороге показалась пара подростков. Они шли к магазину с пустыми пакетами в руках и болтали о чём-то. Один из них заметил Алика и закричал:
– Гусёныш, за нами будешь!
Карлик и не посмотрел в их сторону. Всё его внимание было обращено на Алика. От него не ускользнуло ничего: как тот поджал тонкие губы, каким жёстким стало вдруг его лицо, а серые глаза потемнели от злости. Карлик подошёл ближе, почти вплотную. Его нос едва не коснулся груди мальчика.
– Какие гадкие мальчишки! Палкой бы их, – зашептал Карлик. Алик взглянул на него сверху вниз и вздрогнул. Карлик умилённо улыбался, вытаращив на него свой рыбий глаз.
Из-за угла магазина вырулила тётя Галя.
– Бегу-бегу, – заприговаривала она, увидев, что её уже кто-то ждёт. Вдруг узнала Карлика. Взбежала на крыльцо, затолкала Алика в спину, чтобы шёл вон отсюда.
– А вам чего? – рявкнула она Карлику, – хлеб не привезли ещё.
– Мне бы маслица, – кротко проговорил Карлик, разглядывая обитые носки своих рыжих ботинок.
– Нету у меня ничего. Товар завтра будет.
Карлик и не настаивал. Он уже пятился с лестницы, держась одной рукой за перила. На лице его ещё блуждала улыбка.


На следующий день умер мальчик Загоскиных.
– Колюшка! Колюшкааа, – из их дома с распахнутыми окнами всю ночь слышались страшные крики матери.
Потом, много времени спустя, когда закончилась вся эта история, мать вспоминала ту страшную ночь:
– Проснулся ночью, ревёт. К стенке забился, волосёнки мокрые, глаза дикие и опять пальчиком тычет. Только уже не в угол около шкафа, как раньше бывало, а на край постельки своей показывает. И даже уже не говорит ничего, только всхлипывает, да зубы стучат, так мелко-мелко. Я и сама вся затряслась. Схватила его на руки, уговариваю: «Что, Колюшка, что? Опять петушок?» А он, маленький мой, всё пальчиком показывает и дрожит весь у меня в руках: «Петушок клюёт, мама, петушок клюёт». Потом вдруг как взвизгнет, извернулся весь у меня в руках, забился, ручонками машет, мне в волосы вцепился, рвёт, а сам кричит: «Клюёт! Клюёт! Петушок клюёт!» А потом обмяк, да так больше и не шевельнулся.
На похоронах Ольга, мать Колюшки, уже не кричала, не рвала на себе волосы, даже не плакала. Она сидела на деревянной скамейке, рядом с гробиком, обитым синим бархатом, и покачивалась из стороны в сторону. Подбородок её то ли дрожал, то ли шевелился, будто она что-то жевала. В углу комнаты на стуле сидел Виктор, её муж. Уперевшись локтями в ноги, грубыми рабочими руками он держался за голову. Лицо у него сморщилось от боли. Слёз не было, но иногда прорывались рыдания, больше похожие на стоны.
В комнату молча входили и выходили люди. Они клали на ножки мальчика живые цветы и игрушки, обходили вокруг и становились у стены или выходили вон. Шуршание одежды, цветов, вздохи. Кто-то сказал вполголоса:
– Пусть земля будет пухом. Ох ты, Господи.
Кто-то протянул ядовито, зло:
– А Карлик-то не пришёёёл.
В скорбной мирной тишине это прозвучало резко.
– А? – Виктор встрепенулся, вскинул голову.
Оглядел комнату. Только будто сейчас увидел людей.
– Карлик? – он вскочил, сжал кулаки. И расталкивая людей, бросился вон из комнаты.
Жена его очнулась, кинулась за ним:
– Вииитя! Вииитя!
– Убьёт же! – следом бросилось несколько женщин. Мужчины не шелохнулись. Стояли, опустив глаза:
– Да и пусть.


Лицо Карлика исказилось от боли. Он пытался вдохнуть воздух и не мог. Сильные руки Виктора, привыкшие к физической работе, стальной хваткой вцепились в мягкое морщинистое горло. Шерстяной шарф путался и мешал душить. Женщины кричали что-то и тащили его руки в стороны. Ольга повисла на спине мужа:
– Брось! Брось!
Вдруг морщины на лице Карлика зашевелились и на глазах стали разглаживаться. Женщины ахнули. Виктор ослабил хватку и с изумлением смотрел на свою жертву. Перед ним уже было лицо молодой девушки. Светлые длинные волосы разметались по полу. Тонкие брови страдальчески изогнулись. Маленький рот приоткрыт, глаза с тонкими изогнутыми ресницами умоляют о пощаде. В недрах колючего шарфа пальцы мужчины нащупывали уже не мясистую плоть урода, а тонкую шею молодой девушки. В средний палец жалко пульсировала слабая жилка: пум-пум-пум…
Жена Виктора съехала на пол и закрыла ладонью рот. Всё замерло. Женщины робко заговорили:
– Отпусти, Витя, что ты.
– Брось! – прошептала жена.
Виктор очнулся от этого, еле слышного, «брось». Пальцы опять сжались. Девушка сморщилась. Морщины в мгновение стали глубже, ещё глубже. Кожа посерела, глаза потемнели и стали злыми. Это опять Карлик. Лицо повёрнуто к полу. Рот открыт. На Виктора зло таращится чёрный выпученный глаз. Тело Карлика извивается и хрипит. Лицо опять стало меняться, разглаживаться. Кожа становится всё светлее, светлее, из синевато-серого становится молочной. Щёки округлились. Чёрные засаленные волосы стали укорачиваться. На лоб опустилась мягкая шелковистая чёлка. Это уже не Карлик, это младенец. Мальчик. Белёсые бровки сдвинулись на переносице. Он хрипит, хочет заплакать и не может. Крошечный пухлый кулачок с ямочками судорожно хватается за рукав мужчины. Женщины отпрянули.
– Пустиии! – взвизгнула жена Виктора. Вскочила с пола и с яростью накинулась на мужа. Она колотила по его спине, пинала, кусала его. Небывалая ненависть рвалась наружу. Она убила бы его. Но Виктор сам разжал пальцы. Он затрясся в бесшумном рыдании. Его руки тряслись.
Несколько секунд тело младенца, распластавшееся на полу, лежало неподвижно. Никто не смел, да и не мог пошевелиться.
– Нет-нет-нет-нет,– забормотал Виктор и стал отползать от прочь. – Нееет! – заорал он. Глаза его обезумели. Он стал биться головой о стену. К нему бросились, схватили.
Обернулись, когда уже было поздно. К противоположной от них стене ковылял на кривеньких ножках маленький человечек, ростом с младенца. Человечек спешил. От старания на спине часто шевелились лопатки. Сзади за ним тащились концы его шерстяного шарфа, болтавшегося на шее.
Виктор умолк. Все завороженно смотрели, как человечек ощупывает стену. Наклоняется, прижимается к ней всем телом. Вдруг он обернулся. Маленькое морщинистое личико. Остренький носик. Чёрные злые глаза. Человечек лёг на пол, засунул пухлые пальцы в щель между полом и плинтусом. Он проникал, просачивался, как слизь, в миллиметровую щель. Весь. Протащил сквозь неё всё своё поганое тельце.


Домой возвращались вдоль берега. Так короче. Шли молча, спешили. К маленькому гробику, обитому синим бархатом, к своему горю. Река рябила мелкими волнами. Деревья шумели с того берега и дружно тянули ветви на запад. Шли вместе, но не замечая друг друга. Каждый в страшном одиночестве. Никто не заметил и мальчика, одиноко сидевшего на берегу.
Алик сидел, свесив с обрыва ноги и пристально глядел вниз. Он обернулся, проводил взглядом странную компанию взрослых и снова перевёл тяжёлый взгляд туда – на неровную поверхность реки. Мальчик чувствовал необъяснимую тревогу. Ему хотелось догнать, уйти вместе со всеми, но что-то не давало, заставляло сидеть тут. Ноги тяжёлыми гирями висели над рекой и не давали сдвинуться с места. В голове его шептал, убаюкивал голос: «Туда-туда-туда…» Алик, не отрывая взгляда от реки, спрыгнул и покатился по пологому спуску вниз. Это так просто – мягкий податливый песок помогает, сам несёт: «Туда-туда-туда…»
Деревья за рекой озарились багряным. Солнце готовилось к закату.