Литературный журнал

Дом выглядит так же, как мама, лежащая сейчас в гробу. Оставленно. Двускатная шиферная крыша в дырах от прошлогоднего града чернеет на солнце плесневелыми пятнами. Пожелтело-серые стены хатки пошли буграми, где-то эти бугры лопнули и стали напоминать куски высохшей глины.
Люди стояли вдоль такой стены, провожали.
Я так удивилась, когда увидела её лежащей среди белого бархата, всю в белом же саване. Она всегда носила цветастые ночнушки и розовые калоши – не любила тускло выглядеть. Почему-то смерти не так удивилась. Не до конца, может, поняла, не смогла поверить. Вот и сейчас не могу на неё лежащую смотреть, поверить больно.
Мамино лицо отекло с правой стороны, так, что большая черная родинка на мятой скуле сползла к линии носа. Это ещё с первого инсульта, так и не отошло. Мамина кожа была похожа на старый, закоптелый на солнце гипс – после выписки из больницы она каждый день работала в огороде, в самое пекло. Так и упала на жаре.
Сёстры сидят по ту сторону гроба, я – по эту. Они переглядываются. Чаще Светка. В чёрном с ног до головы, какая-то обрюзгшая, желтоглазая. Болеет, может, чем-то. И на Нинку смотрит так, будто дело у неё. Вечно у них обеих какие-то дела, какие-то проблемы. И вижу, что Светке не до мамы, ей именно до проблем, в том числе проблем с мамой. Обидно как-то.
Я стою у ворот, держа свечку, а маму возят. Воск на ноги капает. Все разошлись, а мы, сёстры, остаёмся.
Старшая сестра – Светка – позвала меня и Нину, среднюю, на задний двор, под разросшуюся, одним стволом гниющую черешню. Мимоходом думаю: «А ведь мама хотела попросить соседа спилить ее, да не успела…».
Сестры говорят о наследстве. Кому должен достаться дом. По завещанию мама отписала всё Нинке. Света хотела продать участок, поделить деньги.
– Нин, ну ты и так в Москве живешь, у тебя дочь – директор, внук работает. У нас Витюша в институт только идёт вот летом, ему ж и квартира, и на жизнь...
Светка всегда за всех отдувалась. Мама её маленькую, бывало, била. Когда младшие встревали, вечно она оказывалась виновата. Живёт здесь, в селе, учительница. За мамой смотрела последние годы.
А Нина у нас всегда любимицей была. Ей всё дали. Все ей помогали. Вот и сейчас – в костюме. Вроде под сорок, а стройная, красивая. Я вот в свои тридцать полная. Хорошо у нее всё. «Пассивный доход» у нее. Я не узнавала, что это и как работает. Мне вообще мало что объясняют, мало о чём рассказывают. Я же поздняя, от чужого мужика, меня никогда ничего не касалось.
– У меня были другие планы. Я хотела дом оставить как дачу, – ответила Нина. Лицо у неё уставшее – не хочет она всего этого разговора, но дом не отдаст.
– Зачем? – удивилась Света, – У вас же и так дача в Подмосковье…
– Тебе лишь бы чужие деньги считать, – буркнула, не глядя на сестру, Нина.
– Да причём тут чужие деньги! – подняла голос Света, – Ты за кого меня держишь? Я просто по справедливости хочу.
– Куска ты хочешь, да не можешь хватануть.
– Нина, ну скажи! На кой тебе эта развалюха? – В сердцах хлопнула по стене Света. На руке ее осталась известь, – Я что, не заслужила хоть чего-нибудь? Я с ней сидела, лекарства покупала, отхаживала чуть что, а всё тебе теперь…
– Только похороны я сама, считай, оплатила, – предъявила Нина, сложа руки на груди.
– Ой, да разорилася вся, поглядите на неё! Половину! Я учительница, Валька та вообще – продавец в продуктовом! Ты не ревела тут над ней ночами, не выслушивала, тебя тут в дерьмо каждый день не втаптывали!
– А кто тебя просил? Да и я-то тут при чем? Мама уж так решила…
– Так она просила тебя приехать! А ты даже не соизволила!..
Я не слушаю. Стою в сторонке, воск с ногтей отдираю. В заросшем саду он зелёным кажется. Мне этот воск мамины пальцы напомнил – такой же бугристый и неправильный. Сколько себя помню, такие были, отработавшиеся.
Подошла к окну, посмотрела сквозь занавески на мамину спальню. Печка древняя, ещё с моего рождения запертая. Справа – не кровать, а целая перина. Мягкая такая. Я иногда на нее ложилась тайком, но мама видела, что постель помятая, и знала, что я это лежала. Ругала много, но не била. Отца ей напоминала, наверное. Она его до смерти любила, хотя все говорили, что нет, и что мне лучше не выпендриваться.
– Сучка драная, жадная, аж на говно изойти готова! – кричит Света, так, что меня дёргает.
– Кто бы говорил, саму жаба душит за хату разваленную! – кричит Нина в ответ.
Я вытираю слёзы, шмыгаю носом. Разворачиваюсь и ухожу. Света зовёт: «Валь! Валя!», а я уже дверь калитки прикрываю за собой. Скрип обрывается кротким металлическим стуком, и оклики как-то разом кончаются, но ненадолго, – только подхожу к дороге, слышу зычный Светкин голос, на Нину что-то орёт.
 На автобусе добралась до кладбища. Сама, за свой счёт, лишь бы не ехать с ними, не выслушивать. Они тоже приехали, чуть позже. Наверное, всё решили или поняли, что доказывать что-то бесполезно. Скорее второе – стоят порознь, через толпу друг от друга. Молчат. Маме гроб закрывают – а они зыркают зло. И на меня тоже – ещё злее, чем друг на друга.
Гроб закрывают, закапывают. Я со страхом понимаю, что никто даже землёй не присыпал, но быстро впадаю в тоску. Если бы и вспомнила – что теперь. Только бы сильнее рассорились.
С сёстрами попрощалась, не выносить же сор на люди, но прощалась спешно. На остановке дождалась маршрутку, села. Поехала домой, в пустую ипотечную двушку в городе. От остановки один квартал всего.
Дома ни мужа, ни детей. Как-то не завела. Всё вертелась, работала, что-то делала. Справлялась. На холодильнике магниты из разных городов, фигурки на полках, книги, диски с фильмами, хотя я их уже годами не смотрела. И заняться особо нечем. Лежу обычно, думаю. Вот и сейчас легла, стала думать, но додумалась куда-то не туда. Поначалу успокаивала себя: «Проживу без дома и без денег за дом. Без всего проживу. И спокойно мне будет!». И понимаю вдруг, что вру. Что я тоже чего-то хочу. Как сёстры. Чёрт с ним с домом, дом – так, пустое. А чего на самом деле хочется – непонятно. Счастья, наверное.