7.
Кисти рябины из рыжих стали красными, смородина поедена или осыпалась, а терновник туг – такое время года, для терновника рановато.
Я предупредил об этом Малыша, но он всё равно сорвал, сунул в рот, разжевал и проглотил синюю ягоду, чтобы узнать, что она никуда не годится.
– А как вы учитесь? – опять спросила Женщина-С-Черной-Головой с тактичной теплотой в голосе.
– Я первый ученик, – не сморгнув, ответил Малыш.
– Best of the best, – отозвался Джим, и в его лживых устах балаганщика это опять была кристальная правда.
Мне кажется, мораль имеет весьма посредственное отношение к чистоте, к искренности. Ведь если человек её соблюдает и ему плохо, это значит, он не чист, его мораль не от души и сердца, он предал что-то, а мог бы, между прочим, предать мораль, и боги бы очистили его тогда, ибо он сознавал бы свою заблудшесть, а моралист никогда не очистится, он так и будет дышать над язвой. Я так рассуждал, и мне говорили – ты опасный человек.
Не знаю – были ли реально опасны те люди с яшмовыми лицами, которых мы приютили на один короткий сентябрьский вечерок, не знаю, что они совершили после, и доучился ли бедолага Малыш в своём НГУ.
Мы уже пели песни – русские, наши, и Джим, оказывается, помнил наизусть "Катюшу", Малыш отстукивал ритм своей железной ладонью, показывая, что мог бы быть отменным барабанщиком. Антонио не вытерпел и напялил на затылок какой-то особенный, шерстяной колпак с рассыпчатыми, цветными кисточками, который смотрелся на нём достаточно мерзко.
– Я не могу, говорю – купи нормальную шапку. Клоповка какая-то! – глумился Джим. – Или хоть постирай. Очень упрямый, очень скупой. Когда боги призвали людей быть щедрыми и великодушными, айнара пришли на собрание первыми, еще по росе пришли они к богам, а те им сказали – потерпите немного, приходите вместе с остальными племенами и мы научим вас быть щедрыми и великодушными, научим вас уважать себя. И когда остальные племена собрались, айнара не пришли. Хуже, чем эти ребята из джунглей, только ребята с гор!
Я уже и сам сознавал, что надо понемногу притормаживать с тостами. Джим, вздыхая, косился на пустующие стопки. Тряпок на нем было не сосчитать – натуральная капуста, спрыснутая одеколоном поверх пота и благовоний: как минимум две жилетки, из-под которых высовывался воротник лиловой рубашки, какая-то пестро-расшитая перевязь поверх жилеток, черно-белый, зебристо-полосатый шарф, узорно набранный, широкий, кожаный пояс с серебряными цацками, а куртку Джим снял и повесил на спинку стула, чтоб всегда была под рукой; в куртке ему было жарко. За гастрольный чёс в нём до того всё взаимно пропиталось и перемешалось (от пяток до подмышек, своя и чужая кожа), что стало одним естественным запахом, похожим на запах камышовых болотин.
– Мы не любим мыться. У нашего народа мало воды. У вашего народа много воды, – Джим изрекал банальные вещи с самым внушительным и грозным видом. – Я знаю секреты своего народа, индейские хитрости. Но почему нет воды? – Джим наградил свою стопку щелбаном, намекнув в открытую. Я заметил, как Ромка порывается сказать, что у него есть ещё, что он принесёт, – так и пусть идут к Ромке! Наши женщины подустали и начинали зябнуть. Они были бы не против, если б вечер закруглился. Одна из них зевнула, после чего зевок повторила другая, но разве десант с континента коки и каучука не способен справиться с подобной заминкой? Будьте покойны – Джим Толстое Брюхо что-нибудь придумает, найдет способ заинтриговать, не смирится.
Я жарил курицу на решетке над углями. Мы окружили дотлевающий костёрок, и дрозд, свернув шею немного набок, с подозрением смотрел на диковинный шерстяной колпак на голове Антонио. Возможно, он напоминал ему родное гнездо.
– Нельзя всё знать в джунглях. Джунгли – это женщина с темными волосами, хотя там всё бурое и зеленое. Джунгли едят людей. Человек, который уснул в лесу, может проснуться ящерицей или лягушкой, – говорит Джим.
– А я бы кем проснулась? – спросила Женщина-С-Бурой-Головой.
Индеец смерил её взглядом:
– Ты cougar.
Встретив непонимание в наших глазах, он изобразил из пальцев обеих рук скрюченные когти:
– Mountain cat.
– А, пума! – догадался я, но теперь настал черед непонимания со стороны нашего гостя – мол, какая такая "пума"?
Я нашел в яндексе фотографию пумы.
– Да, – согласился Джим, а Женщине-С-Бурой-Головой это польстило (сравнение с пумой), потому что в принципе она была девушкой домашней – не хищной, не злой, иногда только востренькой в своей домовитости: начинала мельтешить, уговаривала сделать какой-нибудь необязательный, на мой взгляд, ремонт или перестановку, унитаз ей наш не нравился. Короче, дёргала, как положено жене или имеющей виды гражданской подруге.
– Учись у женщины, – вещал индеец. – Любая женщина – по природе шаманка, и любой шаман – по природе женщина. Неважно при этом, что у него между ног. В нашей стране у колдунов это так. Они обладают полнотой знания. У меня вот столько, – он показывает кусок мяса на испачканной тарелке. – У меня кусок знания, у тебя твой кусок, – показывает Джим на чужую тарелку с остатками закуски. – И только в шамане знание замыкается. Оно неразрезано. Оно красивое и круглое, как апельсин, – импровизирует индеец.
– А я какой зверь? – внезапно спросила из угла Женщина-С-Черной-Головой.
– Ты сама знаешь, – прозвучал ответ.
– Нет, не знаю.
– А мы сейчас проверим. Малыш, скажи, какая это женщина, – Джим распорядился, и студент НГУ взял за плечи Женщину-С-Черной-Головой. Она было хотела, поймав взгляд Ромки, отвести его темные, красноватые пальцы-присоски, но в последний момент почему-то оставила и только посмотрела свысока на студента.
– Она… тоже cougar, – объявил Малыш, наивно подыгрывая театральному представлению, затеянному их толстяком-командором, но не имея достаточно смелости и фантазии, чтобы назвать другое животное. Трогать чужую женщину студент не боялся, а на счёт зверя, каким её окрестить, выбирать самостоятельно он не рискнул.
Может, именно в тот момент, когда Малыш-эквадорец положил свои чуткие пальцы на плечо Женщины-С-Черной-Головой и когда она осталась стоять под ними, не предохранилась, не взбрыкнула, невзирая на весь абсурдный, скоморошачий крен ситуации, я мог бы уловить и даже помню, что уловил, но почему-то не среагировал на тот странный факт, что от людей иной расы и вся обстановка на исконной земле Бориса и Глеба, безвинно зарезанных русских князей, становится иной. Рассказы индейца звучали, словно инициирующие мантры. Уж слишком необычных, коварных не по коварству, а по своей неожиданности и новизне богов привело к нам на дачу трое жалких оборванцев – недоделанных, бесталанных паганини и бесприютных джимов-моррисонов, доедающих курицу и бросающих кости в железный тазик. Мы им поддались и очутились не в своей тарелке, хотя нас окружали знакомые предметы, растения и постройки, боровки с картошкой, хвосты моркови, задранные из грядок.
Уже на столе разливали второй коньяк. Джим добился своего и вовсю командорствовал.
– Ты в этой шапке как дурак выглядишь, – сказал он Антонио без тени упрека.
– Я не русский, – согласился тот, а Женщина-С-Бурой-Головой шепнула мне на ухо:
– Хоть в мем такого.
– Правильно! – закричал Джим. – Какой же ты русский? Ты айнара, cholo
1. Не хочешь учиться языку моего великого предка Чайковского. Он жил музыкой, он вечером играл концерт, а после концерта он искал женщину. Он был как полоумный, бегал по улицам, как шальной, пока не находил женщину, и после этого мне еще говорят, что у великого Чайковского не было детей! Он сам не знал, сколько у него детей. Женщины валились к нему в ноги, уф, как бухались, – он оглянулся на Малыша. – Тебе далеко до его успехов!
Неизвестно, какую еще околесицу нам пришлось бы выслушать под закатным небом, но тут пожаловали "матные соседи", и, завидев их (они дуэтом вывернулись из-за теплицы), Женщина-С-Бурой-Головой недовольно поморщилась:
– Этих только не хватало.
Запахло жареным.
8.
О чем это я?
Все так называемые "измененные состояния сознания" имеют смысл не сами по себе, а в связи с тем, что после них естественное состояние становится другим, более выпуклым, сильным, как будто проросшим, – оно изменяется, происходит плодотворный, авангардный сдвиг, но в том-то и фокус, что в этих вызванных к жизни "мульках" можно зависнуть и уже не выбраться. Реальностей много, а человек один, и в нём они сходятся, как в точке пересечения, кристаллической грануле, нерегулярной структуре. Поэтому так сложно найти мне способ более адекватного рассказа о них, о всех существующих плоскостях и лучах, развернутых ли веером или строго-текущим, как однонаправленный поток воды, добиться того, чтобы мой рассказ звучал не как пересказ события – реального или выдуманного, не отчёт, не график, не диаграмма лучей, а как сами лучи, как нечто отдельное, не касающееся по сути ни меня, ни Ромки, ни шайки разболтанных эквадорских музыкантов, ни Женщины-с-Бурой-Головой, ни Женщины-С-Черной-Головой, ни выданного им авансом тотема cougar, ни "матных соседей". Сложно, чтобы ум не зашел за разум после того, как ты этому научился. Реальности соприкасаются и делают с тобой, что хотят, но и ты свободно ешь из любой тарелки, произвольно перемещаешься по всем направлениям, не обращая внимания на битую посуду.
"Матных соседей" звали Лёша и Аня.
Их появление на нашем участке сулило скандал, потому что размолвка из-за общего забора привела к тому, что любая мелочь разжигала в них претензии, а мы уходили в глухую оборону, и пока не решился вопрос с забором (где его ставить – на нашей стороне канавы или на их), мы поджаривали друг друга на медленном огне страстей.
И если в начале, когда соседи только въехали, перекупив участок у безобидной, белоголовой старушки Фёдоровой, мы снисходительно воспринимали друг друга, то теперь недостатки противоборствующей стороны рассматривались под лупой, разбирались, обсуждались и превращались в сплетню.
Нет, Леша и Аня ни за что не пожаловали бы к нам под белым флагом!
Какой-то душок поплыл с нашей дачи – не то от шапки-клоповки Антонио, не то от обвалившегося ангельского оперенья с упрятанных поглубже и замаскированных под цирковой камуфляж головных уборов спивающихся индейских вождей, – не то громкие голоса, не то мировая напряженность, не то социальная мстительность обделённых, – короче, что-то спровоцировало их визит, и даже уши у них были злые.
А что взять с парочки, которая между собой-то жила в вечном разладе? Они матерились, не замечая того, что матерятся, им привычно было лаяться. Их общественный статус имел под собой весьма шаткую основу.
Он – дальнобойщик с нездоровым прошлым, она – швея, тощая выпивоха, начинавшая под паром разговаривать громким, начальствующим голосом, и голос этот был груб, как казенная роба. Она и дальнобойщика держала под пяткой ("Ты кредит сначала выплати, ююю гороховый, мозги ююю, ююю, ююю!"), унижала его очно и заочно его матушку. "Я бывалая, а она небывалая ююю. Я ей лицо разукрашу", – обещала Аня по-блатному. Злая, как щука, в прошлом, видно, фигуристая, "матная" соседка ужалась до костей от собственной ядовитости. Выглядела она годков на сорок пять, но по всей вероятности была гораздо моложе. Пьяненькие дела – бич многих наших швей – и скверный характер не могли не сказаться на её внешнем виде, и когда-то статная, вероятно, популярная в дворовой мужской среде Аня стала похожа на сухую, колючую щепку!
Надо же было старушке Фёдоровой продать участок именно ей.
И вот теперь Лёша, хромая, как нищий, с обреченным лицом исполнителя-вышибалы ковылял по центральной, песчаной дорожке к столу, под навес, где до этого сыпался дружелюбный разговор, мистические анекдоты, увлекательные рассказы по экзотической этнографии, – никаких ююю.
И Аня тенью вела его, хотя шла позади, подобрав голые локти к костлявому телу, жгучая, как крапива. Щеки запали, на них больше не цвели бутоны невинности! Она была одета по-летнему легко, словно холод осени и вечерняя, ознобная сырость были ей нипочем. Сказывалась закалка – характера, физики, годы жизни в общежитии среди других живоглотов, которые сформировали её картину мира по своим лекалам. Аня боялась не труда, пролетарская привычка к которому сыграла ей на руку, когда она мыкала свой срок в колонии, а Аня боялась нормальной жизни, потому что тогда ей пришлось бы перестраиваться, а так её в общем-то устраивал её вывих и съехавший мир, измененное сознание, та самая "мулька", в которой можно застрять. Котел безумия был ей по душе. Бред сивой кобылы – как она не открещивайся – ласкал ей сердце. Аня была практичной и холодной, стальной, как бритва. Порой она умела с феноменальной точностью предсказывать ускользнувшие от гидрометеоцентра скачки погоды, но на слово "пифия" она бы обиделась. Кем бы Аня-матная проснулась в джунглях? Анакондой?
Лёша рядом с ней казался придатком.
Они шли скандалить.
Ну разумеется.
Это ясно, как день.
И я, не колеблясь, подсунул им Джима.
Тот моментально пришёл на помощь, и всем своим пузом под вышитою накидкой, с разбойничьим шиком, закинув полосатый, черно-белый, зебристый шарф за плечо, охотно напружинившись, повернулся встречать.
Те ожидали, что в качестве отпора для них приготовили всякие вежливые словечки, жидконогую дипломатию, высшее образование, отсылки к творчеству Толстого или Чехова, на худой конец, к уставу СНТ, – всё это они рассчитывали по-народному проломить, пристыдить, мол, а чё вы не как народ! У нас равенство и демократия, слава ВВП!
Но их приветствовал чапающий вразвалку пофигист-индеец – неуязвимый в своём радушии, толстогубый, улыбающийся, да просто сияющий.
И если раньше в нем было индейца на сто процентов, то сейчас стало на двести пятьдесят.
– Эх ты, – опешил Лёша, и его подруга-щепка встала как вкопанная, напоровшись на Джима. Какой бы бывалой она ни была, яшмово-бурые люди у нас за столом смутили её, спутали карты.
И так же стремительно, как когда-то разосрались, когда муть в глазах и выкрикнутые впопыхах горячие слова, может, в чем-то и справедливые, опорочили мир и райский уголок под дуплистыми, целомудренными антоновками, – так же стремительно Леша и Аня стали на нашу сторону, им захотелось дружить, присоединиться к нам (или к нашим индейцам), топор войны был зарыт, забор позабыт, и тут я немного забегаю вперёд, потому что меня крутит энергия замысла – он ведь тоже весь, когда возникает, хотя почти сплошь состоит из темных мест, но в том и мастерство, чтобы открыть эти темные места материала, возникшего, как соты, этажи, лабиринты или дальняя даль!
Я представил собравшихся:
– Джим Чайковский, а это его ансамбль, подручные. Он создал коллектив, а они у него играют.
– А-а, шестерки, – согласовал Лёша услышанное от меня со своим представлением о жизни.
– Босс? – не то по-русски, не то по-английски, обратился он к Джиму.
– Бременские музыканты, – усмехнулась Аня, но то, что она уже села за стол, что кивнула другим женщинам – не своего круга – и позволила себе налить, говорило за то, что счёты кончены.
И это не перемирие – это мир.
Так живёт и мирится весь русский народ на одной шестой суши!
9.
– А этот чего? – покосился Лёша на тихоню Антонио.
– Я не русский, – выдал Антонио коронную фразу.
– Точно в мем, – Женщина-С-Бурой-Головой встряхнула чёлкой. – Я тащусь от него.
– У него уши мерзнут, – объяснил Ромка.
– А-а… Ну давайте! – успокоился Лёша. Он тыкнул вилкой в банку с солеными огурцами, и один из них был самым проворным, пока Лешина вилка не доказала, что она проворней. Стопки ударились.
– Хорошо у нас? – спросил дальнобойщик. Локти его, точно каменные, упирались в стол.
– Очень хорошо, – поддержал Чайковский, уверенно и беззаботно благословляя и напутствуя всех россиян – от президента до Лёши.
– Чем же? – изумился тот.
– Скорпионов нет.
– А разве у вас много скорпионов?
– Что ты! – авторитетно заверил глава индейцев. Из него бы вышел зачётный тамада или артист стенд-апа, и пока Леша участливо хрустел пупырчатым огурцом, Джим нам поведал всю свою жизнь с купюрами и прибавками по мере необходимости. Он, судя по авторской версии биографии, когда-то работал гидом для белых туристов, желающих увидеть дикую природу его страны. "Не гидом – гидёнком!", – в очередной раз поразил индеец степенью освоения им русского языка со всеми его падежами и правилами. "Я тогда был тощий, как москит, и прожорливый, как пиранья". Он водил группы в трекинговые мини-походы и вовсю спекулировал национальным колоритом, подчеркивая в себе "настоящее индейство". Громко рыгал, подражал рёву каймана и тапира, пользуясь тем, что никто из туристов не знал доподлинно, как ревёт кайман, а как тапир, громко и немузыкально вопил у костра песни на тарабарском наречии, хамовато и угодливо подшучивал в дело и не в дело и всегда соглашался с причудами белых, драл с них за это валюту втридорога. Однажды приволок в лагерь броненосца, которого чуть не убил во время ловли, и загнал зверька за "хорошие бабки" одному голландцу, который "к нам привёз собственную траву, – понимаешь юмор?".
– Со своим самоваром в Тулу, – "матный" Лёша доказал, что понимает. Банку с огурцами он передвинул поближе к оратору – мол, не щелкай, закусывай, иначе развезет и мы тебя потеряем.
– Тебе бы фанфики писать, – вставила Женщина-С-Бурой-Головой.
– У меня на хате жил попугай ара, который умел ругаться по-испански и по-португальски. Потом наркотики, контрабанда, бегство, и только в России я зажил как человек, – заключил правнук Чайковского свою биографию, которая существовала в нём как готовое блюдо.
Женщина-С-Бурой-Головой выставила на стол пакет с кунжутным печеньем, и Чайковский быстро его умётывал – рука раз за разом таскала тонкие, плоские, выпеченные "монеты".
– Я приехал на родину своего дедушки. Я был на его могилке в вашем городе Петра.
Леха кивал с одобрением.
– Мы все там были, – подключился Малыш.
– И все там будем, – заключила Аня-матная и почему-то в одиночку хлопнула стопку.
Вечернюю, рыхло-розовую облачность пересекали темные, тучевые клинья.
Джим торжественно встал:
– О, что у нас за страна! Страна патриотов и борцов! Настоящих патриотов и настоящих борцов…
– С патриотами, – вставил Ромка.
– Вот такие дома, вот такие революции! Вы бы видели...
– Да чего мы тут не видели? – опять вразрез хмыкнула Аня-матная, нога у которой ездила под стулом и даже взрыхлила землю концом туфли.
– Вы не видели каймана, – наклонил голову Джим и зашлепал губами. – Но погодите – я вам расскажу, вы всё узнаете!
И мы узнали.
Наваро, малаката, ямбо, аламо, – такие обитают в Эквадоре племена.
Основной народ называется кечуя. Они католики.
В стране много скорпионов.
Да, это нам уже известно, Джим, продолжай, пожалуйста.
Нет чая и гречки.
Попутно он сообщил – в частности, присутствующим дамам, – что зеленый – цвет удачи, желтый – богатства, а красный – любви и страсти (Джим сказал "sex"), и на Новый год эквадорские леди, которым нужна страсть, одевают непременно красное нижнее бельё, те же леди, что желают денег и финансового достатка, – желтое, а те, которые уповают на счастливый случай, – зеленое.
Аня-матная сплюнула.
Вам нужны доказательства?
Окей, уван минит, – бронзовый палец начал листать галерею на телефоне, видимо, в поисках упомянутых леди в разноцветных трусах, но всё больше были виды снежной России, Петербурга, Новосибирска, пальм ("Сочи", – втиснулся Малыш).
Потеряв терпение, Джим возил по экрану, десятками пролистывая фотоизображения, словно гнал по прерии надоевшего Росинанта.
– Вот, – произнёс он, привстав на стременах. На снимке оказалась женщина в высокой, белой шляпе с тульей, обмотанной широкой, черною лентой, и с длинной, черной цыганской косой, перекинутой через плечо. "Высота шляпы – благородство происхождения". То же подчеркивало и пышное, строгое, белое платье и еще больше строго-усталое выражение лица. Даме было под сорок, и принятая ей поза соответствовала образу. А с краю снимка – как будто воровато-высунувшееся или, вероятнее, в последний момент призванное в кадр пожеланием дамы – расплывалось в растерянно-обаятельной, шалопайской улыбке счастливое лицо молодого Джима.
– Вы с мамой похожи, – умилившись, сказала Женщина-С-Бурой-Головой.
– Это моя жена, – Джим не обиделся. По-видимому, многие так ошибались. – У неё от меня было трое детей. Но я паскуда. Я от них сбежал. Они меня искали, – хохотал индеец, и по нему, как представителю иной национальности с другой части света трудно было разобрать – то ли он валяет дурака, то ли горюет, то ли он иронизирует, то ли ему всё равно.
– Она была гранд-миссис, с французской кровью, а я простой лодочник, – он изобразил руками движения, словно гребёт. – Она доила из меня мужчину до донышка. Я еле ноги таскал! – он опять ликовал. – Знаешь, что она носила, чтобы ей всего хватало? Она на Рождество надевала красные чулки и зеленую сорочку, а в волосы вставляла всегда один и тот же пластмассовый желтый цветок. И небеса дарили ей удачу, страсть и деньги. У неё была собственная багетная мастерская!.. – он провел пальцем дальше по экрану телефона. – А это мой учитель.
– Какой-то нищий.
– Около того, – Джим повернул в воздухе запястьем, словно вкручивал лампочку и словно он хотел поменять освещение. – Он просто не делал ничего лишнего. Учитель не учит – учитель являет, – индеец говорил убежденно, жарко, на отличном русском, которого ни за что бы не смог выучить в своём тростниковом захолустье – откуда там русский язык? В местах, где вьючные животные, которые у нас встречаются только в цирках и зоопарках, гуляют на свободе, а когда над вами пролетает нечто похожее на тень от огромной тряпки – это всего-навсего андский кондор. Я сошел с ума, у Чайковского были дети. Так в предсказуемый химический состав случай бросает дополнительный ингредиент, и новой становится вся бодяга.
10.
Койот Антонио присутствовал за столом с таким выражением лица, как будто он объелся.
Ощупью движется моё повествование – возможно, обречённое, до конца пока неясно.
В общем, был вечер.
Или был "тихий вечер".
Или был "тихий сентябрьский вечер".
Или был "вечер первого сентября". Как вздрагивают слова, как трепетно полотно ткани, которой автор одевает своих зеленых богов; как туга тетива…
Что было – то было.
"Матные соседи" признали нас за своих, за русских людей, которым не за чем ссориться из-за двух десятков досок, сколоченных между собой в вертикальном положении, наоборот – мы можем объединиться и требовать с Правления, чтобы забор поставили за общественный счёт! Вот это уже мысль, это идея!
Аня-матная, захмелев и расслабившись, больше не нападала на пустословящего Джима, пытаясь его срезать.
Женщина-С-Черной-Головой погрузилась в себя, как матёрый подстрекальщик. Под дачным шмотьем (look for summer house) было не видно всех её татуировок, включая ту, что клюнула её грудь на заре туманной юности с отяготившей её девственностью, дрянным вином из круглосуточных киосков и даже одним милицейским протоколом (были бы приличные люди, а не самодовольные ряхи в погонах – могли б и не составлять).
Называя её "подстрекальщик", я не имею в виду, что Женщина-С-Черной-Головой хотела кого-то на что-то подстрекнуть, но без неё – без её томящегося молчания или видимого бездействия – мы все были бы хуже, неинтереснее.
По белой груди летел бумажный самолет с завитком-шлейфом из наколотых точек…
В период лет с двадцати примерно по двадцать пять её съели джунгли. Она была лягушкой и ящерицей, она была съеденной.
Женщина-С-Черной-Головой и сейчас не без этого, побери её суринамская пипа!
Разговор превратился в разговор по душам.
– Пашешь, как проклятый, как негр ююю, – чесал культёй с рыжими волосками на тыльной стороне ладони за сальным воротом рубахи занудноватый Леша. – И всё – на дядю. Мне бы в кредит купить грузовик.
– Размечтался, – вмешалась его подруга-надсмотрщик.
– Я видел, как полицейские пристрелили нигера из трущоб, – почему-то очень тихо вставил Малыш.
Компания сплотилась, в ней завязались бойкие параллельные диалоги, и собеседники без труда рокировались, перехватывали друг у друга инициативу, высказывали мнения, то попадая, то не попадая в общее русло. Аня, по-моему, даже немного кадрилась к Женщине-С-Черной-Головой, о чем-то грубовато и прямолинейно секретничая с ней, стоя в сторонке: "Там сама на пальцы прыгнешь, не гордись раньше времени. В первые дни, конечно, стрёмно и страшно, не без этого, а вообще не пропадешь, держи сиськи по ветру", – наставляла она.
Потом прирученные скандалисты отчалили, боясь опоздать на последнюю маршрутку, способную доставить их в городскую квартиру за 27 рублей с носа, а не как такси, за 250.
Леха, по-братски прощаясь, хлопал Джима по спине.
– Ты ведь свистун! – обличал он радостно, чувствуя прилив сил от того, что Джим ему не противоречит, или от шести вспыхнувших коньячных звезд, или вообще от хорошего настроения, которое с ним случилось.
– Русские cholo, – индеец фыркнул, как лошадь, через толстые губы вслед ушедшей паре.
– Ты же умный человек, а в бубен бьешь, ходишь, как павлин в перьях, – теперь уже Ромка вызывал кечуя на откровенный разговор, и женщины поддержали. Всем хотелось услышать, что ответит эквадорец. Или снова отшутится? Или вытянет из кармана пушистого кролика?
– А я выбираю? – Джим вольготно откинулся на спинку стула, чуть не опрокинувшись, ибо задние ножки погрузились глубже во влажную землю.
– Мы не борцы за права индейцев, – продолжил Джим. – У индейцев нет никаких прав. Нет права выбора. Ни у кого нет никаких прав.
– Ну… меня есть права на вождение машины, – осторожно вставила Женщина-С-Бурой-Головой.
– Правильно! У меня тоже есть какие-то… бумаги, rubbish
2. Но я не выбираю. Как это объяснить? Все права у богов. У человека нет никаких прав. Сила – это знание.
Он еще более оживился:
– Я могу быть плохой или хороший. Думать о себе хорошо или плохо, I am fine or fuck you. Все права у богов. Или у богинь. У нас есть богини, которых нет у вас. Но прав нет ни у кого из нас ни сегодня, ни завтра днем, ни послезавтра вечером. Богиня придёт, – заключил он беспечно – так, как если бы ослабил на животе свой узорно-набранный пояс с серебряными цацками. – У человека нет никаких прав на себя, кроме делать всякие глупости – большие или маленькие. Я говорю, потому что обладаю знанием. В следующей жизни я буду философом, мудрецом, миллионером, а пока что я циркач, музыкант, бродяга, потомок великого русского композитора, – рот его расплылся в широкой, жесткой улыбке, словно помогающей нам понять его правду.
– Кто хочет знания? – сказал вдруг Джим.
– Ну давайте я, – ответил за всех Ромка, что вышло естественно и по-своему логично – он ведь уже прошел один обряд посвящения у племени навахо, ему хоть бы хны, одним обрядом больше, другим меньше!
– И мне немного, – попросила Женщина-С-Черной-Головой.
– А с тебя хватит, – заметил индеец. – Обойдёшься.
И заехал Ромке по уху, влупил с размаху всей своей широкой, эквадорской ладонью, со всей нечинящейся, южноамериканской дури, так, что послышался смачный хлопок.
Ромка заорал, точнее, он вскрикнул и схватился за ухо.
– Я не виноват, – запричитал индеец, готовый попятиться.
– Ты дал мне по уху! – воскликнул Ромка.
– Я открыл канал, – забубнил индеец, озирая всех исподлобья, понимая, что натворил совсем уж что-то не то, но при этом не сдаваясь. – Теперь ты будешь свободен в своих поступках. А был закупорен. Мы видели это.
– Кто это видел? – пришел я на помощь другу.
– Я, – поднял руку Койот Антонио, сократив сакраментальную реплику до единого слова.
– И я, – Малыш перекрестился, как крестятся католики.
– Лол, – отреагировала Женщина-С-Бурой-Головой.
Черноголовая засмеялась, как будто это не её любимому человеку нанесли оскорбление, и напрасно прикрыла ладонью рот.
– Я не хотел его бить, – оправдывался Чайковский. – Он сам меня попросил об этом.
– Я чего-то не слышал, – обиженно сказал Ромка, менеджер выше среднего звена.
– А я слышал, – отозвался Малыш.
– И я, – брякнул Антонио.
– Мы все просим у жизни что-то, не называя, просим так, что не слышим самих себя. У нас в ушах пробки, в глазах затычки. Ты скоро почувствуешь – я открыл канал! – продолжал индеец, уже смекая, что не побьют и не выгонят.
Стало темно, во мраке выделялись высокие, круглые шапки гортензий, горело окно у старика Тимофеева, а потом все услышали, как прошел поезд – возвращающийся из Кинешмы "орлан" из двух вагонов. Угли в мангале погасли и почернели. Антонио на задворках странно тискался с Малышом – они как будто о чем-то спорили. Но спорить – спорьте, а зачем одному щипать другого за ягодицы? Разве это аргумент?
От Джима не ускользнуло моё внимание к парочке, ищущей уединения, и он объяснил так легко и толково, как ему вообще давались все объяснения:
– Они не гомики, ты не думай.
Я сделал вид, что я и не думаю, что ты.
– Просто лень искать женщину, – пояснил Чайковский. – Очень ленивы. До идиотизма. Зачем я с ними таскаюсь – сам не в курсе. Играют они неважно, – признался Джим. Его губы как будто стали еще толще и мяснее. Возможно, в нем текла доля негритянской крови.
Джим – имя хороших негров и выдающихся служебных собак из советского кинематографа.
– С наших свадеб таких музыкантов гнали бы в шею. Очень ленивы и немузыкальны. Не слышат инструменты. Всё держится на мне. Поэтому они и злы на меня, что мне никогда ничего не лень.
11.
Год был неяблочный – деревья отдыхали, и Рома рассчитывал их порядком опилить. Если бы не индейцы, он бы уже сегодня занялся этим, таскаясь с лестницей с одной стороны яблони на другую, от дерева к дереву, замазывая аккуратные кружочки спилов садовым варом, – хозяин плантации, просвещенный культиватор.
У Ромки с детства был крайне интеллигентный вид, породистый, некомичный, задиры и хулиганьё к нему не придирались. Сын обеспеченных родителей, он имел компакты, когда у всех были только магнитофонные кассеты, носил "гриндера" с металлическими вставками, не форся этим, – чувство собственного достоинства не позволяло ему задаваться; разбирался в одежде (знал, что купить и где будет дешевле), любил умные, сатирические книги вроде Войновича и Булгакова, играл в студенческий КВН, имел успех у противоположного пола, но не стремился за легкими победами – он и в этом отношении был чистоплотен и сдержан, хотя отнюдь не холоден.
По завершению университета, получив красный диплом экономиста, он двинул в Америку – в ту самую поездку, которая потом на долгие годы стала для него визитною карточкой. Тогда он удивил не только всех остальных, но и самого себя. " Эк занесло, на всю жизнь запомню", – думал он на заправке, когда водила, согласившийся подвезти его автостопом, отошел в забегаловку за сэндвичами и кофе. "Это было, как закрыть глаза и прыгнуть с парашютом. Вообще не знаешь, чего произойдёт – крокодил ногу откусит или мексиканец в карман залезет". Ромка немного перегибал с описаниями, но потрясение, пережитое им, было подлинным потрясением. Он смотрел на вещи трезво и твердо, но жил в постоянном состоянии миража, недоумении, как такое может быть: Виргиния, Каролина, резервация навахо… Ромка тогда далеко перешагнул за собственную нормальность. Не скажу, что после поездки он сильно изменился. Ну вышел из колеи – ну вошел в колею. Возможно, по молодости всё прошло гладко. Теперь он был "менеджером выше среднего звена" и рассказы о путешествии, о его одиссее из Нью-Йорка в Майями, в "немыслимую Флориду", если пользоваться терминологией Артюра Рембо, как бы оправдывали Ромку в собственных глазах, делали интересным, необуржуазившимся, как будто тот дальний свет, то золотое эхо до сих пор исповедовали и причащали его к мифическому ордену легендарных аргонавтов.
Вторым разом, когда Ромкина "нормальность" дала разбойную трещину, стал его роман с Женщиной-С-Черной-Головой. Мы думали – это у них недолго, страсть, баловство, но они всё жили и жили вместе. Счастливые? Несчастливые? – всего понемногу.
В данную минуту Ромка стоял в одиночестве под яблонями, но вовсе не чувствовал себя одиноким. Он пошел проводить свою подругу до дома, но не спешил возвращаться к нам – туда, где хороводил неугомонный, буролицый Джим, не потому что мы ему надоели или ему отчего-то стало плохо или тоскливо с нами – наоборот, Ромке было хорошо, и ему хотелось задержать в себе это чувство, осознать, просмолиться им. На бугре чернели сосны, и Ромке казалось, что он слышит, как ветер свистит в иголках.
– Русский? – услышал он.
А? Чего?.. – так реагирует человек спросонья.
– Русский, – перед Романом из темноты возник впалощекий молчальник Антонио. С настойчивой мягкостью он тронул Ромку за рукав:
– Разговор есть. Есть мысль, power, – индеец как бы умолял. Требовал.
– А ты, оказывается, говорящий.
– Русский… Ты получил от старшего знания. Ты должен ему двенадцать штук – это небольшие деньги. Ему они стоили гораздо дороже. Нам надо менять обувь машины…
– Колеса, – Ромка заперся в надменность.
– Да, колеса. Нам надо ехать, далеко, дальше, – индеец говорил уже как-то торжественно. – Ты получил от старшего силу. Двенадцать – недорого. Ты хороший русский.
– А ты, как видно, плохой индеец, – Ромка прищурился, глядя вымогателю прямо в глаза.
– Конечно, плохой, бедный.
"Я не хотел давать ему денег, – пояснял потом Ромка. – Он не угрожал мне. Мой мозг сопротивлялся, но в то же время я четко почувствовал, что должен ему. Я ощутил это как бы… целиком – не только головой (голова сдалась в последнюю очередь), а животом, ногами, руками, ключицами, мизинцами, мышцами таза, опорно-двигательным аппаратом, короче, всем собой. И душой, и телом, – выдохнул Ромка, когда, наконец, затяжное, ищущее за что схватиться словоблудие привело его к ёмкой, конкретной формулировке. – Я это понял как закон природы и я согласился. Пусть будет двенадцать штук. Я не уступил".
Вот как бывает. Есть вещи, стоящие треть зарплаты, и это не новый музыкальный центр.
Спустя пару месяцев Ромка по горящей путёвке сорвался в Индонезию, на остров Ява – бродил по вулканам, пил чай с остывшим пеплом, ночевал в лесных хижинах, покрытых соломой, привёз мне с побережья костяной гарпун. Он купался в индийском океане, и морской ёж вонзил в него иголки.
Что считать миражом?
Областная газета – даже на появившемся у неё интернет-сайте и страничке "вконтакте", – на этот раз ни строчкой не обмолвилась о повторной встрече Романа с индейцами, о нелепой оплеухе, которую тот получил, но мы-то о ней знали, верили в неё, и от этого все истории (и старые, и новые – про Америку или Яву), байки, воспоминания звучали отличительно свежо и оригинально, как пятнадцать лет назад, словно их заново окинул и наполнил солнечный луч, пробившийся из чужой, вероломной страны с зажравшимися, тупорылыми кайманами и желтыми реками, из долбанных пуэбло и джунглей, с нелюдимых отрогов гор и маисовых плантаций.
Интересный факт – когда все наелись и допили коньяк (даже тот, который я со всем усердием пытался заначить), когда тихий наглец Антонио обналичил у Романа сомнительный должок за полученную "силу" и снял, наконец, свою шутовскую, шерстяную шапчонку, когда Малыш о чем-то цинично и нетерпеливо ворковал на заднем сиденье подержанного "рено", когда угли в мангале окончательно почернели и погасли, а индейцы уехали, навсегда покинув уголок невзрачного, по-рубцовски осеннего СНТ, – Женщина-С-Черной-Головой ехала с ними. Она была одновременно у себя дома, на даче в пяти минутах ходьбы от нашей, и ехала с ними. Теперь я могу сказать правду – в рассказе было две Женщины-С-Черной-Головой. Одна большую часть рассказа сидела напротив Джима, рядом со своим гражданским мужем – "менеджером выше среднего звена", а вторая – богатырша и великанка – всё время стояла за спиной у толстого, болтливого кечуя и в нужный момент толкнула его руку, чтобы всё получилось.
сентябрь 2022 – январь 2023
1 у эквадорцев – чурбан, деревенщина
2 Дрянь, ерунда, мелочёвка (англ).