Бахыта Кенжеева все любили, и он всех любил. Он был на Волошинском фестивале не менее трех раз. Он относился к тем людям, от которых шел свет, которые собирали вокруг себя читателей и поэтов. Он первый из больших авторов дал свои стихи в журнал Рукомоса «Сетевая поэзия» и всегда любил молодость. Кенжеев и был сама молодость. Открытый, смеющийся, веселый, акынный. Он и читал свои стихи со сцены, как акын. Он в такт двигал левой рукой, покачивался, иногда прерывал свое чтение на глоток воды, и я боюсь, что в его бутылочке была отнюдь не вода. Поредевшие его волосы развевались на ветру. Какой-то иконный ареол образовывали его волосы, они шевелились, они сверкали, а он то ли пел, то ли играл на домбре. Акын, что с него взять.
Когда он читал, то казалось, что вся его эмиграция – это дурацкая ошибка, блажь, чушь. Вот где ты есть, вот где ты нужен, вот где ты живешь по-настоящему, вот где твои настоящие читатели. Они сейчас возьмут тебя на руки, вы купите пару бутылочек розового вина «Монте Руж» и после окончания вечера пойдете к морю, слушать море и чаек, купаться, радоваться, петь, читать стихи. И Кенжеев будет читать стихи, возможно, даже не свои, чужие, великих поэтов прошлого, и мы будем читать стихи, а самое главное Кенжеев без какой-либо позы гениальности будет слушать стихи молодых поэтов, а еще, самое главное, не давать им оценки, потому что акын не может давать оценок, он не критик, он философ, а философу, что стихи, что море, что Коктебель, что сияющая бездна, что ночная набережная – все едино.
Ну и романы. Да были романы. Кенжеева любили женщины (и молодые женщины), это нормально. Свет должен тянуться к свету, а женщины – это свет.
Кенжеев лучше всех из известных мне мэтров понимал слово братство. Ты можешь быть дворником, слесарем, врачом, бомжом, мэром, программистом, блогером, ассенизатором, чиновником, но здесь в Крыму, сочинив пару бессвязных строк, мы тебя принимаем в братство поэтов. Вот тебе татарская шапочка, вот тебе бутылка вина, вот тебе шашлык, вот тебе пара веселых подружек, рапаны и креветки – и ты наш, ты вечно наш, тебе от нас не уйти. Ты нас теперь не бросишь. Ты познал. Ты поэт, пусть и сочинил всего две строки, пусть и приехал на последние деньги, пусть ты валяешься в канаве или спишь в отеле Камелия-Кафа, ты наш.
Кенжеев был наш. И все это понимали, и он это понимал, и он понимал, что жизнь поэта бесконечна, даже если ты написал две строки. Даже если ты ничего не написал. Не важно.
А еще Кенжеев вел мастер-классы и был в жюри.