Литературный журнал

Наталья Илишкина — прозаик, филолог-германист, лингвист, переводчик. Автор романа «Улан Далай. Степная сага» (РЕШ, 2023), вошедшего в шорт-лист “Большой книги” (2024), длинный список “Ясной поляны” и премии им. Фазиля Искандера. Автор пяти романов, опубликованных под псевдонимом Ната Хаммер: «ТСЖ «Золотые купола»», «ООО «Удельная Россия», «Корпорация Чесс», «Школа. Точка. Ру», «Шанс на счастье».

— Ну так она умерла! На третий день после родов! А отец ее, — тетя Маша кивнула на меня, — на другой женился через год. Не сильно любил, видно.

Я перестала крутить банку с малиновым соком, которую пыталась до того открыть. Это что, это обо мне?! Кто умер? Моя мама жива и здорова. И только что приезжала в больницу навестить меня. Сок вот малиновый привезла. И стояла под окном, вместе с папой. Потому что общаться со мной можно только через форточку. Потому что у меня болезнь какого-то Боткина. А болезнь эта заразная. Я ее в школе подцепила. Мой одноклассник Леха тоже здесь, в отделении. От него и подцепила. Но его фамилия — Борякаев.

Тетка из соседней палаты, с которой говорила моя однопалатница тетя Маша, посмотрела на меня жалостливым взглядом. «Сирота, значит». «Ох, сирота!», — кивнула головой тетя Маша.

Мне хотелось кинуть в тетю Машу так и не открытой банкой. Дура! Чепуху какую-то мелет. Отца, видите ли, она моего узнала! Обозналась! Мою маму зовут Валя, а не Рая никакая. Да, я живу с бабушкой-дедушкой. Но это потому что родители не могут справляться сразу со мной и с Мишкой. Я пожила с родителями месяц, когда мне было шесть лет, знаю. Мишку то и дело к няне отводят. Я к няне ходить не хочу. Там скучно и тесно. И суп с луком. Меня от лука тошнит. А в деревне у бабушки я могу ходить, куда хочу. Одна. С горки кататься. К подружкам. Даже в школу самостоятельно. И лук бабушка в суп не кладет. Бабушка у меня — клад! Все так и говорят: «Нюся, ты клад!». Самая лучшая из трех бабушек. А Настя — мамина мама — очень толстая и вечно больная. А еще есть Зина. Чья она мама? Чья-то. Надо спросить — чья. И чего все время плачет, когда на меня смотрит.

Я тихо выскользнула из палаты и побежала в туалет. В туалете оперлась на раковину, открыла кран посильнее и зарыдала: громко, безутешно. Но долго рыдать мне не дали. Постучали в дверь. Голос дежурной медсестры прокричал: «По палатам! Отбой!» Я вытерла слезы и посмотрела на себя в зеркало. Из растрескавшегося зеркала смотрело злое, красное, зареванное лицо. Глаза опухли и превратились в щелочки. Одни зрачки и видно. Почему глаза у меня карие, когда у мамы — синие, и у папы синие? И у бабушки, и у дедушки — синие… И только у бабушки Зины карие…

Когда я вошла в палату, тетя Маша уже спала. В обнимку со своим малышом. Это он болел Боткиным, а она за ним ухаживала. Я тихо подошла к ее тумбочке, набрала полный рот слюны и плюнула в ее цветастую чашку с кефиром. Потом залезла под одеяло и снова заплакала.

Мы с моей тринадцатилетней радостью ехали в Питер. На танцевальный конкурс. На «Сапсане». В тесном коллективе детского ансамбля. Только я закинула два чемодана с костюмами, расположилась, расслабилась, закрыла глаза — слышу в ухо:
— Мам, я есть хочу…
— Угу.
— Мам…
— Солнце мое, сходи одна. Буфет в соседнем вагоне…
Почти задремала.
— Мам!
— Что?
— Мам, там в буфете какой-то дядька схватил меня за попу и сказал «This is a Russian joke».
— Что???
Я вскидываюсь. Сна ни в одном глазу. Шерсть встает у меня на загривке, ноздри раздуваются, клыки лязгают. Из последних сил стараюсь сохранять человеческое обличие. Устремляюсь по вагону. От обуявшей меня ярости зубы мои стучат, кровь пульсирует в кончиках пальцев, а ноги подрагивают.
Не успеваем мы дойти до конца вагона, моя радость дергает меня за платье и показывает глазами на мужчину, который стоит к нам вполоборота около стойки проводницы. «Это он!» Я подскакиваю к обидчику сзади и отвешиваю ему пинка, цедя сквозь зубы на английском «Вот тебе русская шутка!». Мужчина разворачивается к нам, и моя девочка, на английском же, кричит: «Мама, это не он!». Пострадавший соотечественник, тоже на английском, спрашивает, все ли у меня в порядке с головой. Я, почему-то на английском, пытаюсь извиняться и объясняю, что приняла его за другого. Он говорит, снова на английском, что сейчас сдаст меня в полицию и показывает рукой мне за спину. Я разворачиваюсь. Лицом к сцене преступления сидят двое полицейских, которые видели всё, и теперь ржут в голос, но, на мое счастье, даже не пытаются вмешаться. Мы с моей обознавшейся радостью ретируемся в вагон-ресторан. Там, у буфетной стойки пьяный в зюзю мужик с трудом цепляется за прилавок, требуя еще коньяку, разговаривать с ним бессмысленно. Жаловаться на него полицейским, после того, как на их глазах я отвесила пендель невинной жертве, я не готова. Взяли с моей радостью по чашке чая, пьем. Пьяный обнял буфетный стол и лег на него головой. Моя радость мучается от ошибки с опознанием, а я гадаю, сколько же знакомых глаз, взрослых и детских, наблюдало за актом моей агрессии.
«Уважаемые пассажиры! Наш поезд прибывает на Московский вокзал Санкт-Петербурга. Будьте внимательны и не забывайте свои вещи в вагоне». Мы с моей радостью быстро возвращаемся в вагон, хватаем чемоданы со стойки в углу и первыми вылетаем на перрон.
Вечером, мучимая необходимостью объясниться, я рассказала взрослой части танцевального коллектива о своем дневном конфузе. «Да не переживайте вы так, Наташа, — спокойно заметила одна из мамочек. — Поверьте, этот человек пинок заслужил. Просто мы с вами не знаем, за что…»

Одна тысяча девятьсот девяностый. Апрель, двадцать второе. Сто двадцать лет со дня рождения Ленина. Сегодня на двести сорок километров вниз по Волге от места рождения вождя Октябрьской революции должен появиться на свет Вовочка — мой сын. Полный тезка своего калмыцкого дедушки. Имя безальтернативно.
Я прислушиваюсь. Мой крупный и большеголовый мальчик что-то затих. Я постучалась. «Эй, ты там собираешься выходить или как?» Молчит, партизан! А ведь как пихался, как пихался… «Вова, сегодня двести восьмидесятый день — расчет окончен!» Никакой реакции.
Я перебираю сумку: смотровые перчатки, шприцы, анальгетики, вата, бинты, стерильные салфетки… Спасибо однокласснику, выручил, оторвал от своего травматологического отделения: от упавшей в театральную яму уборщицы, от неудачливого мужа ревнивой жены, от злого мастера ПТУ, которому отомстили пацаны. Все лучшее — детям!
Телефонный звонок. Врач интересуется, долго ли меня еще ждать. Извиняюсь, обещаю поговорить с мальчиком серьезно. Действительно, не маленький уже. Должен понимать, как важно выходить добровольно и в срок. «А ты знаешь, что происходит с непослушными детьми? Их достают за шкирку прямо из маминого живота! Ты этого хочешь?! А я нет! Ну хорошо, дата сегодня непростая. Революций нашей стране уже достаточно. И набор кровей у тебя еще тот … Ладно, подождем до завтра».
Наступает завтра. Тишина. Попрыгать что ли? Или пойти в бассейн поплавать? Вспомнила, как на прошлой неделе, когда возвращалась поздним вечером из бассейна, ко мне прицепился какой-то тип, давайте, мол, познакомимся. Я ему: «Я некоторым образом беременна». Он: «Это ничего». Я: «Мне рожать через неделю». В ответ — тишина. Обернулась — нет никого. В кусты, наверное, ломанулся от ужаса.
Послезавтра. Телефонный звонок. Врач: «Собирайся, я тебя сложу в предвариловку. Когда начнется — мне позвонят». Собралась я, вся такая столичная, упаковка — заграничная, с книжкой на английском и плеером. Упаковку с меня всю сняли в приемном покое, вплоть до трусов, не положено, говорят, вдруг у вас там микробы. Дали ночную сорочку со штампом на животе и застиранный фланелевый халат на завязках. Книжка и плеер тоже не полагались, но удалось пронести в карманах того самого халата.
Палата на пять человек. Разглядываю подружек по заключению. Мда… Делать целый день нечего, сокамерницы постоянно что-то жрут. Настучали дежурной медсестре, что у меня есть книга. Чайка по имени Джонатан Ливингстон была у меня со скандалом отобрана. Покушались на плеер. Позвонила врачу. Плеер отдали, врач объяснил, что проводит со мной эксперимент: роды под музыку.
Двадцать пятое апреля. «Сынок, имей совесть, выходи, я тут отупею или покусаю своих товарок. Или они меня съедят с тобой и потрохами. Чей сегодня день рождения? Какого Владимира Вольфовича? Ах, я его еще пока не знаю … Но ты не хочешь иметь с ним ничего общего? Хорошо, я потерплю. Надеюсь, завтра никто из бесноватых не родился? Давай завтра, а?»
Двадцать шестое апреля. Вышагиваю туда-сюда по коридору. Одну сокамерницу раскесарили, вторая на очереди. Праздники на носу, врачи тоже люди, тоже хотят праздник труда достойно встретить — посевная не ждет. Страна живет на подножном корму. «Вова, я уже не шучу! Ты доиграешься! Тут нравы суровые, ты что, до сих пор не понял?!»
Двадцать седьмое апреля. Десять утра. Врач решительно входит в палату. «Все, — говорит, кончилось мое терпение. Пойдем стимульнемся». «Дождался?! — говорю я Вовану. — Сейчас тебя выгонят!» Я понимаю и разделяю чувства врача, я тоже хочу на свободу. Необременной внутренним грузом.
Стимульнули. Хлынули воды. Привели в родблок, положили на кровать. Три часа дня. Схватки. Молчу. Лежу, слушаю музыку, когда больно — давлю ногтем на мизинец. Подключили аппарат — послушали Вовкино сердце. Звучит ритмично. Врач рядом. Подходит еще один акушер. «А чё она у тебя не кричит?»
Вечереет. Силы на исходе. Начинаю постанывать. Ощущение нестерпимого поноса. «А теперь, — говорит врач, — держи, сколько сможешь. А то порвешься вдрызг. Родовые пути плохо открываются». «Вова, терпи, терпи, Вова, не толкайся, подожди немножко, а то от моей шейки останутся только ошметки, потом не соберууут, а у них, может, и ниток-то нетууу. Ну подожди же! УУУУУ!»
Наконец-то перемена дислокации. Кое-как залезла на кресло, ноги дрожат, не попадают в стремена. «Тужьтесь!» Тужусь. «Еще!» Тужусь. «Да не лицом, а животом!» «А что же ваши практиканты у стены лицом тужатся?» «Хватит болтать! Тужься!» «А я что делаю?!» ААА! Что, все? Вова, ты как там? Голову сильно помял? Береги, Вова, голову, она тебе пригодится! Покажите мне его! Ну привет, детеныш! Что же ты так долго, а? Я уже заждалась… Куда вы его? Мыть? Ну, мойте, мойте. Не кричи, Вова, мыться надо. Это что? А, под наркозом зашивать будете? Предлагала же вам принести новокаин. Ладно-ладно, молчу. Отплываю…»