Литературный журнал

***
Кто я? Где я? Который век?
Как невкусен стал свежий снег.
Испоганили производство.
Или сам в суматохе дел
понимание протрындел:
сибаритство скатилось в скотство?

Это город или село?
Это солнце как НЛО
пролетает по небосводу.
Мне за сорок. Я вновь один
в государстве невкусных льдин
принимаю свою свободу.

Словно вынутый зуб она.
Мир белеет. Болит страна.
Будет время — затянет устье.
Заливаю хлоргексидин.
Государство невкусных льдин
никуда меня не отпустит.

Я рождён здесь. От плоти плоть.
Шкуру драную распороть —
там вольготно конькам да лыжам.
И людские следы в снегу.
Где-то люди живут. Угу.
Только солнце скользит по крышам.

***

Отец играет на скрипке
над могилою сына.
Каждое воскресенье
в полдень приходит сюда.
Стройный, белобородый,
невероятно красивый.
Время на этих пальцах
не оставляет следа.

Слушаешь, отвернувшись,
частые сбои ритма.
Звук пересыпан пеплом,
грубый, глухой, земной:
Господи Милосердный,
это моя молитва,
в сердце моём калитка.
Выйди и плачь со мной.

Невиннейшей обидой, не земной,
мой тайный друг, ты делишься со мной
так страстно, что душа на тонкой нити
полощется, как змей квадратный над
весёлой крышей дачи, мягкий ад
себе наметив там, вдали, в зените.

Я столько раз губами скрёб бетон,
что обрываю впрок желанный стон,
приглядываясь к должности аскета.
Всё больше боли при повторе, но
покадрово знакомое кино
стоит над ухом и бубнит про лето.

Так может, помнишь, в мульте заяц Бо:
когда кругом сплошное Бодайбо,
мы — клик — и пребываем в Коктебеле.
Смеёшься в трубке. Вот он — Эдгар По:
два призрака беседуют о по..
поэзии? Пока не огрубели

действительности тонкие черты,
пока улыбку выдыхают рты,
а не презренье, сдобренное грустью,
стони и ной о суетности, что ж
под ласку иглы подставляет ёж,
признав своё смешное нуипустье.

Мы снова о религии, об э...
эстетике? эротике? эгре...
игре, и грех... об этике, чего там.
Мы будем ржать эфирно, ну и ну.
Не дай-то Бог коснуться наяву
руками двум беспечным идиотам.

***
Когда нас призовут,
во время переклички
окажется, сквозь жизнь,
играя и резвясь,
тебя вела одна
и та же эклектичка,
с которой ни на миг
не прерывалась связь.

За сотнею ролей
внизу не различалось
знакомое сейчас
курносое лицо,
собравшее в себя
все символы печали,
все поводы всерьёз
держаться молодцом.

За столько долгих зим
болтаются, как феньки,
надежды и мечты
из разных парадигм,
но ты стоишь пред ней —
сияющий кофейник,
весь зеркало и весь —
что отразилось им.

Иных уж нет...
А.С.П.

Бреясь наголо, прячу седые виски.
Экономней, чем рвать по утрам волоски
или красить во что-то иное.
Я прилежно служил тебе, ма женераль,
но цикута, наполнив Священный Грааль,
обращается только виною.

Женераль, сколько лет я изысканно лгал:
на безоблачном небе нет прочих Вальгалл —
почему же от ревности стынул
наших благоутробий холодный Версаль,
где отважно плясал каждый пришлый вассал,
ощущая открытую спину ль?

Женераль, хорошо, что не будет пальбы.
Я покинул фронтир бесконечной гульбы,
но сквозь зубы на землю не плюнул.
Так уж вышло, что я — никудышный солдат,
на шестой год войны стал серьёзно сдавать,
уступая весёлым и юным.

Промолчу о причинах. Иссякший запал.
С вертолётов излить на границы напалм —
это пошло и мелко. Не буду.
Да и ты на прощание мне не вангуй.
Чтоб на память оставить тебе поцелуй —
мне хотя б дорасти до Иуды.

А я — так, персонаж на кирпичной стене.
Эта роспись привидится только во сне
тем, кто хлеб подменил на печенье.
Хорошо твоё воинство — склеп Турбиных.
Я зачем-то был нужен средь лучших, иных —
Лариосик, Шико, Боттичелли.