Литературный журнал

***
Ночь пишет начерно кириллицей,
в упор глядит, глаза не прячет.
Как этот мрак проснуться силится,
вспять повернуть, чернеть иначе.

Чтоб белоглазой антарктидою
легли в полях снегов порядки,
чтобы безгласное, безвидное
вдруг облеклось в земные складки,

чтоб в снегопад себя обертывая,
как по реестру и кадастру,
легли на землю эту мертвую
репейников военных астры.

Уже спешат в потемках граждане,
не зная, что собравшись с силами,
строчит повестки всем и каждому
февраль лиловыми чернилами.

Уже хрустит походкой кадровой
пехота пороха и праха.
Пасьянсы мертвые раскладывает
и нить сучит слепая пряха.

***
Живу я в своей стороне
с железной дорогой в окне.

Не знаю: откуда, куда
железные прут поезда.

И целую ночь напролет
железный гудит самолет.

Под частым железным дождем
железобетонный наш дом.

Холодной весной высоко от земли
железные прутья из стен проросли.

***
День начинается. Тень, поселившаяся на стене,
прочищает горло и перья чистит,
дерево само по себе шумит в стороне,
дождь на ощупь пересчитывает на нем листья.

Приметы прошлого очевидны, а грядущего – нет,
близоруко вглядываюсь в дальнозоркие горизонты,
вопрос не задан, но готовлю ответ,
так на всякий случай берут с собой зонтик.

И, действительно, наклонившись низко ко мне,
небесный яхтсмен или воздушный дайвер
что-то спрашивает, слышу его не вполне,
но отвечаю, что груз на плечах и свет в окне
ничего, не гнетут, вообще – не давят.

***
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля и у дна вода
не такая, как не у дна.

Ты всю жизнь играешь в нечет и чет,
твое время идет на слом,
океанской волною о берег бьет
подмосковный твой водоем.

Этой легкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
Сердцевина воды, сердцевина земли,
Сердцевина всех сердцевин.

Затихает времени длинный гул,
Все некстати, не (нрзб), вразброд,
Шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
Узкий ветер иных широт.

Нынче день какой – четверг, среда?
А ты еще не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.

***
Здесь, в промзоне, где тени остры и узки,
где бесцельно-причудливы все закоулки,
эти травы сквозь щебень, щелей сквозняки,
эти ржавые прутья и эти куски штукатурки.

Здесь беззвучно пылает огонь-флогистон,
полыхает, кипит, ничего никогда не сжигает.
Это бывшее все, замирающий стон или звон,
прототип чего нет и чего никогда не бывает.

Это лежбище легких, не алчных добыч,
словно бродишь в распахнутом настежь сезаме.
Это жизнь после жизни, лишь рыхлый кирпич
безучастными красными плачет слезами.

Здесь дыханье Капотни, Бирюлева дымы,
небеса изукрашены мелкою зернью,
Здесь градирни устойчивы, трубы прямы,
и московские реки уходят под землю.

Здесь чернеют меж прочих неясных вещей,
что безропотно приняли нравы суровых развалин,
очертанья могучих остывших печей,
многоцветные сколы шершавых окалин.

Это список утрат, безвозвратных потерь каталог,
что обернут густой, золотой мишурой паутины.
Не найдется того, кто осилить бы мог
пролистать его весь иль хотя бы до середины.

Почему мне так близок твой тесный простор,
почему так понятен угрюмый твой образ?
Здесь так кротко молчат, никому, ничему не в укор,
эта цвель, эта прель, безнадежные завязь и обрезь.

Вот и смотрит душа и всегда, и теперь
в этот сумрак безглазый, стозевный, безликий,
в эту вечную полуоткрытую дверь,
по которой взбегает тугая спираль повилики.