Литературный журнал

А на общей кухне жила шиншилла. Возила цепкими лапками по дну клетки, нюхала чего-то, грызла, и усы шевелились. Красивая необыкновенно, мягкая, а глаза – одинокие. Мне иногда казалось, что только я к ней и подхожу, все время одна, бедняжка, хотя я знала, что Маша кормит ее, Андрюшка играть бегает. Ну, как играть – сунет в клетку палку, в ножку потычет, схватит чего-нибудь с общего стола, и назад бежит. У Маши с Андрюшкой три комнаты там было, да еще папа Саша – машинист поезда метро. Еще был высокий-высокий дядя Сережа и бабушка. А у меня была одна комната и личный тараканий угол.
Тараканов я боялась. Помню, когда на 79-ой Гвардейской дивизии жили, там тараканов много было. Прежде чем вечером войти в кухню, надо было быстро сунуть руку в темный проход, щелкнуть выключателем, и резко отпрыгнуть. И смотреть, как тараканы летят с потолка и расходятся живыми узорами по столу и полу. От соседей лезли. Потому что соседи наркоманы были, это весь дом знал. Тогда у меня впервые в жизни был свой собственный балкон. Я долго к нему привыкала, потому что не знала конструкции дома. Мне казалось, что балконы просто сбоку прилеплены, как у некоторых птиц гнезда - к скалам, к деревьям, только птицы-то мелкие, не весят ничего, а люди другое дело. Поэтому сначала не рисковала выходить на балкон полностью, двумя ногами, только одной. Потом привыкла, что не отваливается.
Здесь балкон был общим. А вот тараканы – моими. Я их нашла, когда стала разбирать свой угол кухни. В коммуналках ведь как: стоят столы по числу жильцов, у каждого по тумбе и стульчику, раковина общая. А холодильники в комнатах стояли. Чтобы не тырили. У нас жили люди интеллигентные, только в одной из пяти комнат таджичка, но женщина очень добрая, веселая и набожная по-своему, по-таджикски. Поэтому никто бы и не тырил, но все же так спокойнее, от греха. Так вот, в моем углу тоже стол был. Белый, письменный. А рядом – стул. Специальный такой, с ящиком для хранения овощей.
До того, как я въехала в коммуналку, в моей комнате жил парень, холостяк, наверное. Не очень аккуратный. Комнату он продал, но утруждать себя уборкой не стал. Оставил мне большое компьютерное кресло, здоровую бумажную икеевскую люстру и кухонный угол. Помню, как впервые открыла этот стул с ящиком. И закрыла. Походила, подумала, открыла снова, высыпала в него пакет стирального порошка и снова закрыла. Тараканье гнездо там было – с яйцами, личинками и прочей дрянью. Вывела я их потом.
Долго терла паркет в коридоре. Там было темно и грязно. Меня это возмутило, что столько людей, а так грязно. Весь пол остатками порошка засыпала и каждую половицу щеткой терла. Иногда даже ножом скоблила. За два дня оттерла весь. А было лето, жара. Как-то после уборки вечером к зеркалу подхожу - взмыленная, лохматая, а белая майка-алкоголичка местами мокрая, соски нагло светятся через ткань. Я думала, что меня за слишком короткие шорты бабушка так невзлюбила, а оно вон как. Так я же не знала, разве я об этом думала. То-то Маша таким волком смотрела. А меня ее Саша совсем не интересовал, что бы она там себе ни думала. Мне хотелось поскорее с местами общего пользования разобраться и заняться комнатой. Моей комнатой. Пока – только моей. Когда мама привезет дочку – будет наша.


Сначала я вынесла все лишнее. Мне пара пацанов со двора за баклаху пива помогли шкаф разбить и вынести на помойку, а остальное я все сама делала. Обои дергала – они летели то целыми полосами, то мелкими завитками, которые валились под ноги, как волосы в парикмахерской.
Когда ты пришел ко мне первый раз, с бутылкой вина, я как раз с обоями покончила, только убрать пока не успела. Кровати у меня еще не было, и на полу лежал надувной матрас. Было пыльно, и мы открыли окно, я разлила вино по пластиковым стаканчикам, потому что посуды тоже не было. Вино дешевое, но вкусное, сладкое. Ты отчего-то нервничал, а я очень много смеялась. Знаешь, а я ведь, наверное, никогда в жизни так не смеялась, как тогда, когда пила с тобой вино из пластиковых стаканчиков среди обойных завитков.
Ты показал фотографию своей мамы, какая она была красивая, сказала я, а ты сказал, что она и сейчас красивая. Мы много разговаривали. Ты про Одессу рассказывал, про море. Как худющий возвращался, потому что бегал целыми днями и про еду забывал. А я рассказывала про овраг и сугробы. Про дочку, какие у нее волосы – хвосты сами в локоны скручиваются, а ножки тоненькие-тоненькие.
Пару раз нам стучали в стену, но мы не обращали внимания. Много курили, сидя рядом на полу, и Маша, не выдержав, постучала в дверь, и процедила сквозь зубы, что как нам не стыдно, у них ребенок, и бабушка заболела, ей нужен покой.
Мы пообещали вести себя тише и не курить, мы тоже устали, и легли на надувной матрас. Тихо не получалось – ты щекотал меня обойными бумажками, а я поливала тебя вином, а потом кричала, и ты испугался, когда я затихла и попросила не прикасаться – от кончиков пальцев бежало электричество, и я боялась ударить тебя током.
Когда я открыла глаза, ты смотрел на меня, сидя у окна и курил. Я тоже потянулась за сигаретой и предложила пригласить друзей на новоселье. Ты улыбнулся и стряхнул с моего плеча осыпавшуюся со стены известку. А потом совсем вдавил меня в эту стену, и известка сыпалась, а в дверь без конца стучали.
- Сделай музыку громче, - сказала я.
Больше не стучали.


Гости пришли, кажется, на следующий день. Смеясь, мы вместе сгребли бумажный хлам и рассовали по пакетам, вынесли все и пошли во двор, на детскую площадку, и полночи пили на карусели. Потом гости ушли, мы вернулись в комнату, тихо пробежав по коридору. Легли, и ты пытался закрывать мне рот, но я начинала задыхаться и случайно укусила тебя за руку. В конце концов, мне было все равно, кто там спит, а кто болеет, я жила здесь и сейчас, в своей комнате, и ты был рядом, а стыдно нам будет только завтра. Да и будет ли?
Пока я задыхалась под твоей ладонью, за стеной задыхались от возмущения соседи. Это же надо, какое бесстыдство.
На следующее утро я шпателем отдирала старый газетный слой от стен, и даже прочла кусочек газеты про субботник 1954 года. Ты пошел за штукатуркой на Ткацкую, я отвлеклась от своей стенгазеты, чтобы приготовить нам какой-нибудь обед.
Бабушка мыла посуду.
- Ты знаешь, что здесь была профессорская квартира?
Я оглянулась, не поверив ушам. Со мной заговорили.
- Нет.
- Дверь, которая между твоей комнатой и нашей, она раньше соединяла кабинет и людскую. Потом всех конечно уплотнили, а дверь заколотили. Так и живем теперь. Всякое терпеть приходится.
Это она, конечно, про меня.
- Неруси всякие… Ты русская вообще?
- Русская…
- Русская она… Необразованная, наверное?
- Образованная!
- Ишь… А чего орешь тогда, как халдейка?
- Живая просто.
- А-а-а… Живая… Знаю, знаю, все ждешь, когда я помру, думаешь, комнаты свои на тебя перепишу?
- Что вы, я так не думаю.
- Врешь ты все, - глянула из-под бровей и вышла.
Я пошла в комнату и осмотрелась. Дверь как дверь. Выкрашена белой краской. Закрыта, заколочена гвоздями с двух сторон. У бабушки с той стороны, наверное, ковер висит, чтобы слышимости не было.
И я вспомнила, как у нас на стене тоже ковер висел. У меня бабушка когда-то ковры ткала, вручную, и их на конкурсы не принимали, потому что не верили, что это не машинная работа.
Она им говорит:
- Да вы посмотрите на обратку, тут же нитки везде, разве ж машинка так могет?
А ей не верили. И она ткать перестала.
Эта бабушка ковров не ткала. Она была ученой, строгой, толстой, ворчливой. И Маша, дочка ее, тоже толстой была. А я была тощей и вечно пьяной.


Ты приходил каждый день. Мы мазали по стенам штукатурку (штукатурка нужна обязательно, чтобы стены ровные были – ты посмотри, что тут творится! Без штукатурки не ремонт, а черт знает что!), перемазывая друг друга будто случайно. Валились на этот пол, на слой известки, газет, клеенки и строительной пыли, и спина у тебя становилась белой-белой, как эта дверь, за которой ковер, и бабушка, и очень, очень приличное семейство. Мне даже странно, что стены все-таки были заштукатурены, потому что катались под ними по полу мы чаще, чем работали шпателями. Старательно, грубо, громко.
Обои решили клеить под покраску: так гигиеничнее и безопаснее, да и покрасить можно, как хочешь. А мне хотелось, как в песне – золото на голубом. Стены – голубые, небесные, птичьи (как в сумасшедшем доме, - говорил ты). Плинтуса и прочие окаемочки – золото (мещанство, - говорил ты). А мне нравилось. Мне было в этой комнате все веселее, все пьянее и все счастливее. А соседи стали наоборот печальнее: говорили, бабушка их помирает.
А нам-то – что до того? Бог дал, бог взял. Возраст, все дела. Мы покупали краску, кисточки, валики. Лежали на полу и раскрашивали друг друга – в голубой, золотой, и наоборот, и по очереди, и краска на вкус была горькой, отмывалась трудно, особенно от волос.
Я купила рулон холщовой ткани в художественном магазине, чтобы закрыть эту белую дверь, как живописное полотно. А вокруг – золотой багет. Гвоздями приладила холст, с маленькими-маленькими шляпками. Так же закрыла батарею. Всегда мечтала, чтобы у меня был нарисованный очаг. Теперь можно нарисовать. Вместе с дочкой, когда приедет. И на стулья с табуретками тоже обивку сделала из холста.
Соседи стали передвигаться быстрее и тише, в туалете появилась странная конструкция – металлические трубы-ручки. Бабушка появлялась в коридоре редко, поддерживаемая с двух сторон Машей и дядей Сережей – тучная, в необъятной цветастой сорочке. Впрочем, взгляды в мою сторону становились равнодушнее и легче. Разговаривать бабушка больше не могла.
Мы договорились с фирмой во дворе, и к нам в комнату приволокли громоздкую машину – циклевать паркет. Долго возили ее по полу, оставляя блестящие светлые следы. Бабушка из соседней комнаты иногда кричала.
Однажды, заканчивая уборку, я пошла на кухню поставить чайник. А там Маша, стоит у окна, плачет. Мне стало жаль ее.
- Маш, ты меня прости, - говорю. – Ремонт скоро закончится.
- Ничего. Понимаю.


Комната получилась красивой. Все как я хотела. Следующими на очереди – книжные полки по всему периметру под самым потолком. Ты обещал сделать. А мне хотелось еще больше волшебства, и я нарисовала прозрачные витражные фальш-окна – четыре штуки в деревянных рамах. И гирлянды повесила.
Потом мама привезла дочку, я познакомила вас, но все не решалась признаться, что ты не просто ремонт делать помогал. Впрочем, мама уехала, не спросив.
Мы обзавелись мебелью, посудой, расставили книги по полкам. Разделили комнату пополам тяжелой синей шторой. Ночью стол отодвигали и раскладывали маленький диванчик, мы лежали на нем, обнявшись, и смотрели на высокий сталинский потолок, гирлянду, пропускающую сквозь витраж причудливые лучи. Мы лежали тихо-тихо, слушали сопение дочки и стоны из соседней комнаты.
Однажды стоны прекратились.
Проснувшись утром, я увидела, как суетятся соседи. Накрывают зеркала черной тканью, собирают что-то на кухне.
- А что, бабушка умерла? – Спросила дочка.
- Да, милая, умерла.
- А пойдем гулять?
И потянула меня к выходу.


Было тепло, мы гуляли весь день. Я купила дочке мороженое, потом еще одно. Качала ее на качелях, на карусели, опять на качелях. Сходили в магазин. Начинало темнеть.
Мы вернулись домой. Там никого не было, зеркала занавешены, комнаты заперты. Поужинали, стали ложиться. Ты в ту ночь собирался ночевать на съемной квартире. Мы еще не жили вместе и твоих вещей тут не было, ты просто был здесь – кажется, всегда.
Я уложила дочку и пошла умываться.
Вошла в ванную и остановилась. Здесь зеркало тоже было занавешено. И тут до меня дошло: они все ушли, а она осталась. Там.
Там, в соседней комнате, лежит мертвая бабушка. Через холст, слой белой краски, дерево, гвозди, ковер – лежит. На меня накатил ужас, и стыд, и захотелось, чтобы ты немедленно пришел. Защитил меня. Я не смогла бы объяснить, от чего.
Метнулась к телефону, которого не оказалось на привычном месте, и в этом углу нет, и в том нет, и на кухне, а в ванной опять черное, и в коридоре черное, и за окнами черное, и во всей квартире – тихо, тихо, тихо.
Села за ноутбук, набрала тебе сообщение, мол, приезжай, позвони, страшно тут сегодня. Ты не отвечаешь, я пишу, ищу телефон. Среди своего голубого, небесного, птичьего, в серости коридора. И шиншилла на кухне – шкряб, шкряб, шкряб.
Дочка спит, раскидав локоны по подушке, а я не сплю, я ищу телефон. Где же он? Бегу на кухню, потом в коридор, в туалете забыла, может? И в туалете нет, и на балконе нет. Зеркала занавешены, двери закрыты, шкряб, шкряб, шкряб.
Я в изнеможении упала на тараканий стул, в котором уже давно не было тараканов, и мне казалось, что они все теперь там, в комнате мертвой бабушки, заместо ковра. А по другую сторону – моя маленькая, живая, золотоволосая, в голубой майке. Может быть, она слышит их возню и ей снится что-то страшное. Могут ли они пролезть сквозь дверные щели, сквозь холст и багет? Нет, - говорю себе, - не могут.
- Правда же не могут?
Шиншилла не отвечает, а я слышу откуда-то из глубины коридора: шкряб, шкряб, шкряб. Слава богу, - думаю, - ключ поворачивается, ты пришел, пришел спасти нас! Вскакиваю, бегу в коридор и вижу: у двери темная фигура, напротив зеркала-тряпки.
- Ну, чего испугалась? – говорит.
- Телефон найти не могу, - отвечаю.
- Так вот же он, - и на полочку у зеркала показывает.
Да, звук включить я как обычно забыла, а туда, конечно, подойти и в голову не пришло. Хотя логично же: пришла, разулась, телефон – как всегда – положила на полочку у входа.
- Хочешь, снимем эти тряпки?
Я помотала головой. Мы пошли на кухню и всю ночь смотрели кино, и страшно уже не было.
Когда я заснула, мне приснилась кухня, выдвигавшаяся на улицу, как балкон, и на перилах - клетка, занавешенная черной тканью. А из-под нее - шкряб, шкряб, шкряб. И тараканы ползут, прямо в мою комнату. Мы живые, - говорят, - мы всегда живые.