Литературный журнал

По пути в поликлинику Котов был занят тремя вещами: отвечал на звонки, сморкался в клетчатый платок и требовал от Вити – водителя – чтобы тот надел маску.
– Надень баску, Витя, – гундосил Котов, сбрасывая очередной вызов. – Охота тебе болеть?
– Сергей Николаевич, – отмахивался добродушно Витя, – у меня иммунитет что надо, не переживайте!
Машина Котова очень некстати томилась в гараже в ожидании запчастей – и Витя сам вызвался подвезти шефа в поликлинику.
– А хотите, – предлагал он, – Сергей Николаевич, я вам ключи отдам, попользуйтесь пока моей.
Котов подумал, что это вообще-то неплохая идея – Витя, кажется, богат на неплохие идеи во всем, что не касается работы – но с его стороны было бы злоупотреблением, если не наглостью, этой идеей воспользоваться.
– Нет, Витя, спасибо. Дадо иногда и пешком ходить.
– Больному?
– А хоть бы и больному.
Котов сморкался в платок, трогал тыльной стороной ладони лоб и отмечал, что температура, кажется растет – его начинало знобить.
– Нет причин для беспокойства, – отвечал он озабоченному голосу в динамике телефона. – Все будет как договаривались. Приезжай завтра и забирай.
За окном вытягивались, изгибались и проплывали мимо светлые, приветливые улицы – позолоченные опадающей листвой. День выдался ясный – лучший день для больничного, если подумать! – солнечный, над городом впервые за последние пару недель светилось бледно-голубое, в кружеве облаков октябрьское небо.
Две недели перед этим то барабанил дождь, то просто стояло все серое и угрюмое, точно насупившееся.
– Людочка, отчет готов, – говорил Котов. – Ду… почти готов.
Он ловил в зеркале Витин взгляд и подмигивал.
– Почти – это значит почти, Людочка, можно было бы к вашим годам запомнить значедие этого слова!
Тут же ему стало стыдно – что это он, в самом деле?
– Ладно-ладно, – поспешил он исправиться. – Зайдите сегодня в конце дня, я все подготовлю.
Людочка ответом удовлетворилась и повесила трубку.
– Вот, – Котов чихнул в воротник пальто. – Даже на больничном придется работать. Де иди, Витя в начальники.
– Будьте здоровы, Сергей Николаевич.
Витя вывернул руль, и они въехали на мост. Котов засмотрелся на реку и вспомнил, как в детстве в этой реке ловил с мальчишками рыбу – и в эту реку бросал бутылки с записками и посланиями.
Река играла и светилась рябью так, словно сама была покрыта чешуей – вроде рыбьей. Вдалеке в нее врезался недостроенный причал, обложенный лесами – получался как будто спичечный домик – и видно было с моста, как нависает над набережной, горит в солнечных лучах поликлиника, зашитая в зеркальный футляр.
– А вы, Сергей Николаевич, – подал голос Витя, щелкая поворотниками. – Обливались бы холодной водой. Начинаете с ног, потом по пояс, постепенно… Я вот по утрам обливаюсь – и уже не помню, когда болел.
– Спасибо Витя, – с неудовольствием ответил Котов. – Ты водопровод-то отрисовал?
Витя сжался и пропал из зеркала.
– Почти, Сергей Николаевич. Работаем.
– Ду работай, работай, – Котов поежился и чихнул.
– Будьте здоровы, Сергей Николаевич…
– Будешь тут здоров.
Витя поддал газу, в два счета одолел набережную, срезал через какой-то двор и въехал на парковку поликлиники.
– Спасибо, Витя, – искренне поблагодарил Котов. – Родина тебя де забудет.
Он, сопя, выбрался на воздух, поправил кашне, перехватил под мышкой портфель и зашагал к крыльцу.
– Сергей Николаевич! – крикнул вслед Витя. – Я покурю пока!
Котов, не оборачиваясь, махнул рукой и поднялся по ступеням – вот так начинает человек с того, что вызывается подвезти, а заканчивает совсем уж недостойным лакейством.
Он пропустил вперед себя какую-то даму, придержал для нее тяжелую дверь, ступил за порог и услышал, как дверь с мягким гудением закрывается. Прошагал через одну рамку, другую, перед третьей высыпал на ленту телефон и ключи, часы с наушниками, следом бросил портфель. Дождался, пока все выползет с той стороны короба, рассовал по карманам и прошел в регистратуру.
– Курточку снимите, пожалуйста, – попросила, обводя его туфли шваброй, уборщица.
Котов извинился, шагнул к окошку гардероба и обменял свое пальто на прохладный алюминиевый номерок – с выбитым в центре «33».
«Зэ-зэ», – хмыкнул Котов и приложил номерок к пышущему жаром лбу.
Он отстоял недлинную очередь в регистратуру, описал свое самочувствие рассеянной девочке в квадратных очках – из очков на него смотрели два Котова, бледных и взъерошенных, усы дыбом – поднялся, потея, на четвертый этаж и отсидел длиннющую очередь к терапевту.
«Все на свете изобретут, – думал Котов, сидя у стены и чувствуя, как гудит от температуры голова. – А очереди в поликлиниках останутся. Болезней уже не будет, а очереди – всегда пожалуйста».
По длинному коридору летали туда-сюда врачи и медсестры, важно ходили, раскачивая ведрами, уборщицы, вдоль стен стояли и сидели в задумчивых позах больные – кашляли, чихали и шмыгали носами на все лады. То и дело кто-нибудь куда-нибудь отходил, просил придержать место, и очереди сбивались, путались, больные чихали и шмыгали возмущенно. Котов занимал за женщиной с ярко-красными, коралловыми сережками, и сидел, не сводя с этих сережек взгляда – опасаясь, что женщина куда-нибудь денется и ему придется и самому занимать заново, и устраивать тех, кто пришел после него. Женщина время от времени ловила на себе взгляд Котова, отводила глаза и пряталась за носовым платком, а затем спросила, не знакомы ли они.
– Кажется, дет, – пожал плечами Котов.
– Просто вы так сботрите… Я уже подубала…
Котов улыбнулся и объяснился, женщина рассмеялась неискренне и исчезла за заветной дверью. Когда она появилась и зацокала каблуками в сторону лестницы, за дверью исчез Котов – точнее исчез он для оставшихся в коридоре, а для себя самого он, конечно, никуда не исчезал, а просто зашел в светлый, пахнущий спиртом и йодом кабинет, поздоровался и сел на предложенный стул.
Пока терапевт слушала Котова, пока она заглядывала в его саднящее болью горло, пока рассматривала блестящий от пота градусник и качала головой, медсестра за соседним столом дробно стучала по клавиатуре, а сам Котов вспоминал годы правления русских царей и императоров, начиная с Михаила Федоровича Романова.
«Анна Иоанновна… – мысленно проговаривал сквозь жар и озноб Котов, – семьсот тридцатый, семьсот сороковой… Иван пятый…»
Под потолком едва слышно гудели лампы, под столом медсестры шумел вентилятором системный блок, из-за двери доносился ропот ожидающих своей очереди.
– Гуляет зараза, – подвела итог терапевт. – Запейте-ка таблетку, температуру собьем.
Котов запил таблетку ледяной водой, вернул терапевту пластиковый стаканчик.
– Лиля, распечатай рецепт, – попросила терапевт медсестру. – И готовь внутривенно.
– Сколько?
Терапевт вопросительно посмотрела на Котова.
– Неделя, две?
– Давайте две, – кивнул Котов. – Чтоб даверняка.
– Аллергии нет?
Котов махнул рукой – какая еще аллергия…
Медсестра вышла из-за своего стола и положила перед Котовым рецепт. Потом повозилась у холодильника, пошуршала обертками и вернулась со шприцом наперевес. Котов закатал рукав, сжал несколько раз кулак, чтобы проступила отчетливее крупная, похожая на древесный корень, вена, проследил за тем, как уходит в нее сквозь иглу бледно-голубая – ни дать ни взять октябрьское небо –жидкость из шприца.
– Зажимайте, – и медсестра подсунула на место укола клочок ваты.
– Приходите через две недели, – сказала терапевт. – Если будет хуже, приходите раньше, назначим анализы… Портфель не забудьте.
Котов вернулся от дверей за портфелем, попрощался с терапевтом, кивнул медсестре и вышел в коридор. Спустился, не разгибая онемевшей руки, на первый этаж, заглянул в аптеку с рецептом – пришлось подождать, пока аптекарша договорит по телефону – закупился порошками и таблетками.
– А! – воскликнул он, когда аптекарша снова взялась за телефон. – Дайте бне часики, пожалуйста, простенькие какие-нибудь. Бои, кажется, спешат.
Аптекарша с недовольным видом отложила телефон, пошарила по ящикам и выставила на прилавок картонную коробочку с часами «Нева».
На коробочке были нарисованы разведенные мосты, их заслоняли сверкающие плашки: «победитель Московской медицинской ярмарки» и «нас выбирают люди».
– Сойдет? – зевнула аптекарша. – Или подороже посмотреть?
– Сойдет, – заверил Котов. – Дева так Дева.
Он расплатился за часы, сунул их в портфель, прошел к окошку гардероба и обменял номерок – «Зэ-зэ» – на пальто. Оделся перед зеркалом – «ну и рожа» – завязал щегольски кашне, прошагал через все рамки к дверям, у самых дверей присел на корточки и перевязал потуже ослабевшие шнурки. А потом толкнул тяжелую дверь и вышел в тишину и неподвижность. Остановился на крыльце, огляделся восторженно, вздохнул и даже как будто почувствовал себя лучше – возможно, начинала действовать таблетка.
«Таблетке рано», – подумал он.
Он постоял еще немного, привыкая к отсутствию звуков, а затем сошел с крыльца, наклонился над урной и бросил в нее окровавленную ватку – ватка повисла в воздухе, не долетев до дна урны нескольких сантиметров, точно брезговала падать на обертки и бычки. Котов хмыкнул, подвигал рукой, разминая, и зашагал через парковку.
Витя стоял у машины в позе победителя и прикуривал – неподвижный огонек лепестком вырастал из сопла зажигалки и робко подпирал собой сигарету, Витя смотрел на него так, словно от него зависела что-то очень важное.
– Бросай курить, Витя, – посоветовал Котов, проходя мимо, и восхитился тому, как звучит в тишине его голос.
Котов миновал парковку и оказался на набережной. Пролавировал, шмыгая носом, между гуляющими и подошел к массивным кованым перилам, облокотился на них, вздохнул мечтательно, залюбовавшись видом.
Перед ним – за узкой полоской пляжа – растягивалась, светясь, река, точно сфотографированная. Недвижимая и широкая она казалась не рекой, а полем – стеклянным, например, или застеленным мятой фольгой – в редких царапинах пены.
За рекой вставали неподвижные – и в этом уже ничего удивительного не было – новостройки, Котов даже мог разглядеть свою, выглядывающую из-за первой линии. Новостройки, реку и Котова вместе с набережной накрывало бледно-голубое небо, такое же, как и по пути сюда, только кружево облаков теперь не скользило романтично слева направо, а стояло на месте, точно приклеенное.
– Красота! – крикнул Котов во все горло и закашлялся.
Крик его – а затем и кашель – почти сразу же потонул в неподвижном и оттого как будто осязаемом воздухе.
Котов обернулся к поликлинике, повис расслабленно на перилах, пошуршал обертками и бросил в рот леденец от кашля. Затем повернулся к реке, вытянул шею и присмотрелся к далекому отсюда мосту – на котором бусинами сверкали застывшие автомобили. И загрустил – надо было соглашать и брать у Вити ключи.
«Крюк такой, – подумал он с досадой. – Час идти, не меньше».
И он улыбнулся – ча-а-а-а-с. А затем пожевал задумчиво краешек усов, фыркнул и полез через перила.
– Дапрямик! – сообщил он кому-то вслух. – Котов я или де Котов?
Он сбежал на пляж, прошелся по нему, загребая песок – песок, отлетая от его туфель, оставался висеть облачками – спустился к воде, осторожно потрогал ее одной ногой – точно проверяя, не холодная ли.
Холодная вода была или нет – главное, что она была твердая и под подошвой Котова даже не потеряла форму.
Котов присвистнул и влез на воду обеими ногами, зашагал аккуратно, стараясь наступать плашмя и не зачерпывать.
«Красотища, – восторгался он. – Как я раньше не додумался?»
Он зашагал увереннее и даже принялся что-то напевать – прерываясь на то, чтобы высморкаться в платок или чихнуть – и скоро берег остался позади, и оглядываясь, Котов видел, как горит над набережной поликлиника, как отражается в ней неподвижное небо.
Вода под ногами Котова чуть-чуть проседала, упруго, как будто он шел по матам в спортивном зале – и от берега тянулась за ним цепочка едва заметных, не будешь знать, куда смотреть, и не увидишь, следов. Время от времени Котов опускал глаза, и сердце его билось сильнее – в мутной глубине мерцали чешуей неподвижные рыбы, вытягивались, изогнувшись, нити водорослей.
На середине реки Котову стало не по себе – одновременно далеко было и до одного берега, и до другого – и он отметил, что любителям зимней рыбалки мало любить рыбалку и зиму, надо еще и обладать недюжинной храбростью. Он ускорился, закашлялся, почти побежал, чувствуя, что потеет, и перевел дух только на мелководье, когда под ногами не темнела желто-зеленая мгла, а приветливо щетинился ракушками бледный песок.
Над песком висели – точно кто из кулька просыпал – мальки и совсем крошечные рыбки.
Котов ступил на песок, обернулся и поразился сам себе – а ведь его храбрости, наверное, позавидуют и любители зимней рыбалки.
«А может, все так, – осадил он сам себя. – Тоже мне, первопроходец».
Он подумал, что стоит поспрашивать в офисе – ходил ли кто в больничный по реке? А затем вытер рукавом мокрый от пота лоб, чихнул раз, другой и полез вверх по берегу – который по эту сторону реки был куда выше и круче, чем у набережной.
Котов лез, тяжело наваливаясь на каждый шаг, сопя и шмыгая, и мысленно проговаривал список Петровских реформ.
«Страну на восемь губерний… разделил, – мысленно твердил Котов. – Приказы коллегиями заменил…»
Оказавшись наверху, Котов решил передохнуть и уселся на грубо сколоченную скамью. Вытер лоб, пощупал его, нахохлился и закинул ногу за ногу. И какое-то время сидел так, наслаждаясь видом и тишиной. Задрал подбородок, подставляя лицо неподвижному октябрьскому солнцу – на всем лежал его желтовато-прозрачный, песочный как будто, приятный глазам свет – задрал и увидел, что в бледно-голубой вышине висит вырвавшийся, видимо, на свободу, темно-зеленый воздушный шар с длинным хвостом-лентой.
Насидевшись и почувствовав, что озноб возвращается, Котов оставил скамью вместе с берегом и рекой, прошел через ближайшую арку и зашагал лабиринтом дворов, поглядывая на подпирающие облака новостройки, одни из которых светились песочным октябрьским светом, отражали окнами солнце, а другие – стояли пасмурно в тени соседей.
Во дворе дома номер тридцать восемь над прямоугольной площадкой, страшно высоко, точно падал сверху, висел черно-белый футбольный мяч, под ним будто играя в «море волнуется раз» выгибались и раскидывали руки в стороны мальчишки. У котельных синели куртки сантехников. Стиляга в клетчатом пальто и восьмиклинке стоял с указательным пальцем в носу, из-под сползшего рукава выглядывали часы с остановившимися стрелками. Котов не выдержал и расхохотался – и хохотал с перерывами на чихание и шмыгание до самого своего двора, а оказавшись во дворе, пообещал себе не ковыряться в носу за пределами квартиры, чтобы не попасть в такую вот ситуацию.
Дверь в подъезд была приоткрыта – и Котов по привычке ускорился, чтобы она не закрылась, но затем одернул себя и вошел спокойно. Обогнал на лестнице одного из соседей, нагруженного коробками – живет на втором, слушает музыку громче, чем следует – проверил почтовый ящик, а затем долго, останавливаясь на площадках и перехватывая рукой перила, взбирался на свой этаж.
Чем выше он взбирался, тем шире было видно из окна на площадке – вот и река открылась, выглянула из-за домов – и Котов, шмыгая носом, радовался тому, что заболел именно в такой солнечный и светлый день, а не в пасмурный и мрачный.
В квартире он первым делом заварил чаю покрепче, проглотил еще одну таблетку – сбить жар – и только потом вытянул из упаковки часы «Нева», которые выглядели как обычные песочные часики, почти детские.
Вместо песка в часиках мерцала бледно-голубая пыль, вроде толченого стекла. Котов, дыша ртом, перевернул часики и поставил их на стол – пыль страшно медленно, точно сквозь воду или масло, поползла сверху вниз, к узкому перешейку.
«Вот и славненько, – подумал Котов. – А теперь – лечиться!»
Он отхлебнул чаю – «ух, кипяток!» – переоделся в домашнее, умылся и почистил зубы, прополоскал горло купленным в аптеке раствором. Затем прошел в комнату и порадовался тому, что утром, уходя на работу, не собрал диван – влез, клацая зубами, под одеяло, закутался в него точно гусеница.
Отвернулся к стене, уткнулся в нее горячим лбом, долго лежал, напрягая и расслабляя мышцы – по телу блуждала ломота – а затем провалился в тревожный и липкий сон, в котором уговаривал Александра Второго не отдавать Аляску американцам.
– Котов, – говорил во сне Александр второй, – ты пойми, у меня выбора нет!
– Есть! – горячился Котов, смешивая на палитре желтый и зеленый. – Выбор всегда есть!
Проснулся он потный и охрипший, с одеялом, натянутым на голову – и долго лежал, приходя в себя. Жар сошел, но ломота осталась, нос не дышал, а горло мало того, что саднило, так еще и пересохло.
– Марфа, воды мне! – шутливо простонал Котов и сполз с дивана. – Сколько же я спал…
Шторы были раздвинуты, и комнату заливал, процеживаясь сквозь тюль, все тот же песочный октябрьский свет.
На нетвердых ногах – «эти ли ноги надысь несли меня через реку?» – Котов протопал в кухню, заварил еще чаю, еще раз прополоскал горло, закапал все, что следовало закапать, и проглотил все, что следовало проглотить, запив водой.
Аппетита не было – еще меньше хотелось готовить.
Голубая пыль в часах «Нева» почти подобралась к перешейку, теперь казалось, что на нее сверху давит – без особых успехов – невидимый палец.
«Время давит, – подумал Котов. – Невидимый палец времени».
Или силы притяжения? Котов задумался над феноменом часов и пока думал, сидел за столом, тупо глядя перед собой, потягивая кипяточный чай. В кухне было светло, от окна к стене вытягивались широкие лучи. Котов повернулся к окну, пересел поближе, отдернул тюль и хохотнул – ровнехонько напротив окна застыла, раскинув черно-серые крылья, галка, протяни руку и дотронешься.
Котов и впрямь раскрыл окно, уперся коленом в подоконник, протянул руку – и дотронулся до жестких прохладных перьев, дотронулся слегка, чтобы галку не встряхнуло потом, не отбросило к стене.
Галка невидяще смотрела сквозь Котова светлым, распахнутым точно от удивления, глазом – и на прикосновение ожидаемо не отреагировала.
– Что ж, – сказал Котов галке. – На две недели мы с тобой друзья-товарищи, а потом лети себе в свои дали.
Он прикинул, что недурно было бы дать галке имя, но не придумал ничего остроумнее, чем превратить галку в Галку.
– Будешь Галкой, – объяснил Котов галке. – Не придется переучиваться.
Он посмотрел вниз, на разбегающиеся дорожки двора, на крыши припаркованных автомобилей и макушки пешеходов – и ему стало не по себе, так же, как на середине реки. Он втянулся обратно в кухню и закрыл окно.
– Будь здорова, Галка, – кивнул он галке. – Не болей.
Он взял с собой чай и пошел в комнату, а из комнаты на лоджию – не завис ли кто и перед лоджией?
Перед лоджией никого не было – но Котов задержался, засмотрелся на двор, неподвижный, ни один листочек не шелохнется. Вот собака тянется с поводка, нависая над асфальтом, ее удерживает, откидываясь в противоположную сторону, хозяйка. Вот еще одна галка, и еще одна – над клумбой, вот, кажется, голуби, у дома напротив.
Котов вернулся в комнату, допил чай и влез под одеяло. Потом привстал, дотянулся до книжной полки и снял с нее увесистый том. Взбил подушку, устроился поудобнее, взялся за чтение.
Так начался двухнедельный больничный Котова. Котов пил таблетки, полоскал горло, капал в нос едкие маслянистые капли и цедил чай с имбирем. В перерывах между этими увлекательными занятиями он читал – на полу у дивана постепенно росла гора из книг – или спал. Температура поднималась, Котова начинало знобить, он терпел до тридцати восьми и четырех, а затем сбивал – после приема жаропонижающего голова его просянялась, и хорошо было читать и даже выписывать что-нибудь особенно интересное, но спустя пятнадцать или двадцать страниц Котова начинало клонить в сон, и он засыпал с книгой на груди, запрокинув голову и открыв рот.
Читал Котов, в основном, что-нибудь историческое – время от времени переключаясь на фантастику. И возможно, поэтому – или из-за таблеток – сны Котову снились сплошь причудливые, тоже почти фантастические: Котов то высаживался на поверхность далекой планеты в роли миссионера, то водворял конституционную монархию с собой во главе, то раскрывал заговоры, имеющие целью свержение таинственной императрицы, которая эти же заговоры – как оказывалось – инициировала.
Выбираясь на кухню, Котов неизменно здоровался с галкой, висящей за окном, и пока заваривал чай или жарил на сковороде пельмени или – когда градусник перестал удивляться и необходимость в жаропонижающем отпала – готовил себе драники, тефтели с макаронами, пока Котов все это делал, он нет-нет, а обращался к Галке с какими-нибудь пустяшными репликами:
– Я вас, галок, раньше путал с грачами.
Или:
– Ты вот летишь себе просто, так ведь? Пролетела мимо моего дома, пролетишь мимо следующего – и знать не будешь, что мы с тобой вон как подружились.
Он даже думал, не повязать ли на галкину лапку какой-нибудь шнурок – яркий – как вяжут орнитологи, чтобы отслеживать миграцию, но думал не всерьез, а так, балуясь.
Квартиру по-прежнему заливал песочный свет – и когда самочувствие у Котова улучшилось, и ему стало не все равно, как и сколько спать, он перед сном принялся стягивать шторы, и тогда, проснувшись, в первые мгновения думал, что наступило утро и пора на работу – но потом вспоминал, что он на больничном, и ворочался довольно, зажигал над головой торшер, читал что-нибудь наугад, и только потом вставал и разводил шторы в стороны, как разводят театральные кулисы.
Комната тут же заполнялась привычным светом, тут и там загорались, замирая, блики. Котов проходил по комнате, собирая салфетки – которые, просыпаясь и высмаркиваясь, просто отбрасывал от себя, оставляя висеть в воздухе. Ковылял в кухню, здоровался с галкой и поглядывал на часы «Нева» и, если видел, что за время его сна вся пыль пересыпалась из верхней колбы в нижнюю, или и не только пересыпалась, но и улеглась мерцающей горочкой – а значит, прошли еще сутки – Котов, испытывая против своей воли некоторое сожаление, переворачивал часы и только тогда шел умываться.
По истечении первой недели самочувствие его значительно улучшилось, он ощутил, что прежде вялое тело наполняется понемногу бодростью – и выволок с лоджии гирю в двадцать четыре килограмма, стал просто ходить с ней из комнаты в кухню и обратно, обещая себе взяться за спорт всерьез, едва только закончится больничный.
– Запустил ты себя, Котов, – говорил он отражению в зеркале. – Раньше вон какой был, а сейчас что?
Отражение молчало, и Котов отвечал за него:
– Стыдно смотреть!
Он заваривал поллитра чая – в пивном бокале, с логотипом прошлогоднего фестиваля – набирал из хлебницы печенья и возвращался к дивану.
В какой-то момент ему надоело читать – он послонялся по квартире, думая, чем бы заняться, вспомнил про отчет для Лили, тут же постарался забыть, перебрал фотоальбом, перегладил по новой все рубашки, прибрался даже, протер влажной тряпкой холодильник. А потом обнаружил в одном из шкафов – за рубашками, в спортивной сумке – гончарный круг, подаренный когда-то коллегами, настоящий, на батарейках, с набором глины и стеков. Котов изумился находке и тому, что мог о таком прекрасном подарке забыть. Он тут же развернул километровую инструкцию, выложил все аккуратно на полу, а затем освободил глиняный брусок от целлофана и обернул мокрой – как того требовала инструкция – тряпкой, вместо которой использовал старую футболку. И потом все ходил с гирей мимо и приглядывался, прикидывал, не готово ли еще.
– Несколько часов нужно подержать, – делился он с галкой. – А как я пойму, несколько часов прошло или… не несколько?
Он сверлил взглядом голубую пыль, тонкой струйкой ползущую сверху вниз, и на глаз пытался определить, сколько ее должно сползти за несколько часов.
Наконец, Котов вытащил глину из футболки, этой же футболкой накрыл стол, разложил на нем, насвистывая, все, что полагалось разложить, надел на себя фартук, искупал глину в плошке с водой, неуклюже уронил на гончарный круг, нащупал ногой педаль – «газ в пол!» – и приступил.
Круг с оглушительным ревом – рев был тем оглушительнее, чем полнее была общая тишина – вертелся, Котов ликовал, глина то танцевала вместе с кругом, то соскальзывала и летела под стол. Котов лез ее доставать, цеплял провод, ведущий к педали, потом возвращал глину на круг, припечатывал плотнее, размачивал щедро водой, изо всех сил старался сообразить что-то мало-мальски путное – вспоминая со смехом сцену из «Привидения» – но глина не слушалась, гнулась во все стороны, вихляла и складывалась гармошкой.
Очень скоро Котов устал и признал поражение – он явно переборщил с водой, и с гончарного круга во все стороны летели ошметки липкой каши.
– Ожидание, – Котов показал галке рисунок из инструкции, – реальность, – оседающий ком на круге.
И Котов долго – едва ли не дольше, чем пытался лепить – убирался, отмывал пол и край стола, счищал глину с круга и возвращал в целлофан, упаковывал все и прятал в спортивную сумку. А когда закончил, почувствовал, что ему стало хуже.
– Слепил себе температуру, – крякнул он и потный, с глиной под ногтями, отмахиваясь от парящих вокруг дивана салфеток, полез под одеяло, потащил из стопки книгу.
И больше он гончарный круг не доставал, а только читал и пил чай и жарил пельмени или гёдзы или рыбные котлеты с овощами, и спал, спал, спал, отсыпаясь и за время, прошедшее с предыдущего больничного – когда это было? полгода, кажется, назад – и впрок, еще на полгода ударного труда. Наслаждался тишиной, разглядывал галку за окном и таскал туда-сюда гирю, бросая укоризненные взгляды на зеркало.
– Эх, Котов, – говорил Котов отражению. – Был мужчина хоть куда, косая сажень в плечах…
И вздыхал, с грустью разглядывая округлившийся живот.
После очередного такого разглядывания он оставил гирю под зеркалом, вывалил на кухонный стол документы из портфеля и засел за отчет – и сидел за ним Бог знает сколько, пока перед глазами не поплыли радужные круги. Тогда он отвлекся, выпил чаю, полежал, глядя в потолок, пожаловался галке на офисную рутину – а затем вернулся к отчету и работал до упора, пока не закончил.
Спустя какое-то время – «время!» – он, чувствуя себя совсем почти здоровым, откупорил бутылку вина и торжественно распил ее, перечитывая в тысячный раз «Марсианские хроники». Распил и почувствовал себя захмелевшим – давненько не доводилось – и тут же навалились на него тоска и одиночество. Он помаршировал по квартире, спел песню-другую, покачался перед зеркалом с гирей, а затем, поддавшись внезапному порыву, пошел в ванную и сбрил усы, которые прежде холил и лелеял, и считал своей гордостью.
Сбрил, ответил кислой улыбкой незнакомому мужику в зеркале – молодому совсем, лет на десять назад! – и ушел спать. А когда проснулся, то спохватился – на всех документах он усатый.
– Вот так дела, Котов… – бормотал он, лежа в кровати и глядя на то, как песочный свет преломляется в пустой бутылке и становится густо-зеленым. – Взял и сбрил усы… Какой ты Котов без усов?
Успокоил он себя мыслью о том, что, во-первых, усы отрастут – нескоро, но отрастут – а во-вторых, не первый же он человек, с которым случился такой казус?
И теперь, проходя мимо зеркала – с гирей или без нее – он только улыбался весело, и даже подмигивал отражению и надувал непривычную на вид, смешную, точно обнаженную, верхнюю губу.
За день до выписки – «за день!» – Котов оделся потеплее и отправился на прогулку в ближайший парк. Вышел из квартиры, спустился по лестнице на первый этаж, кивнул нагруженному коробками соседу. Распахнул дверь подъезда, шагнул на крыльцо и крикнул так, что эхо ударилось неловко о стены домов:
– Я сбрил усы!
И расхохотался своей удали.
Неподвижный двор никак на Котовскую удаль не отреагировал – и Котов прошел сквозь него, шаркая ногами, выбрался через арку в следующий, потом еще в один, еще, затем пробрел вдоль проезжей части, свернул на перекрестке, миновал очередной двор, перебежал дорогу, похлопывая автомобили по фарам, и очутился в парке.
Парк казался чем-то волшебным: золотой от рассыпанной прямо по воздуху листвы – точно каждый листок за веревочку подвешен – полный неподвижного песочного сияния, в черных кляксах грачей и галок. Прогуливающихся – играющих в «море волнуется раз» – было совсем немного, рядом с памятником Алексею Толстому подпрыгивал, кусая брошенную палку, барбос. Котов прошелся по дорожкам, позагребал носками листву, повздыхал и поностальгировал – вспомнил, как ребенком гулял в этом парке с родителями, но тогда парк был совсем другим и на месте Толстого бил уродливый фонтан – подбросил и оставил висеть несколько желудей, рассмотрел наконец-то поближе застывшего в дубовой развилке поползня и уселся на одну из скамеек, закинул ногу за ногу.
«Колокольчики мои… – вспомнилось ему, – Цветики степные…»
– Что глядите на меня? – договорил он вслух. – Ярко-голубые? И о чем… И чему… Дивитесь…
Больше ничего не вспоминалось. Котов откинулся на спинку скамейки, задрал подбородок, всмотрелся в мерцающее за редкой листвой небо – и сидел так достаточно долго, думая о чем-то своем. Когда же он опустил голову и поменял затекшие ноги местами – теперь правая лежала на левой – то увидел, что за деревьями мелькает, исчезая и появляясь, ярко-лиловое пятно.
Котов вздрогнул от неожиданности, сел ровно, присмотрелся из-под ладони – и лиловое пятно превратилось в девушку в лиловом пальто, которая то шагала по одной из дорожек, то сходила с нее и ворошила сапожками листву.
– Вот так дела… – протянул Котов.
И на мгновение ему захотелось замереть, прикинуться застывшим вместе со всеми, чтобы не испугать и не смутить – но потом мысль эта показалась ему глупой и даже постыдной, он специально заерзал по скамейке и несколько раз кашлянул, стараясь, чтобы кашель звучал как можно громче.
Девушка услышала кашель и замерла, огляделась и, не заметив Котова, кашлянула в ответ. Котов кашлянул еще раз, затем для убедительности чихнул. Девушка всплеснула руками и заспешила в его сторону по щиколотку в листве.
– Будьте здоровы! – крикнула она ему смеясь. – Вот так дела!
Она подошла к скамейке Котова и снова всплеснула руками.
– Я и не думала, что такое бывает! Вы, получается, тоже болеете?
Голову девушки обхватывали меховые наушники, вокруг шеи пестрел узорами, переваливался за спину шарф. Те же узоры покрывали вязаные перчатки без пальцев.
– Почти здоров, – ответил Котов, смущаясь. – Завтра выписываться.
– Завтра! – воскликнула девушка и шутливо погрозила Котову пальцем, выныривающим из узоров. – Здесь никакого завтра нет!
Она обвела парк рукой.
– Здесь только сегодня!
Котов растерялся, хотел что-то сказать, но девушка опередила его.
– Я же шучу! – и она залилась смехом. – Дурачусь просто, извините.
Она кивнула на свободный край скамейки, Котов сдвинулся к противоположному и девушка села.
– И мне завтра, – поделилась она. – Нет, но это же удивительно! Разве так бывает? Вы раньше кого-нибудь встречали… вот так?
Котов задумался и вспомнил, как пару лет назад, сидя дома с гайморитом, видел из окна кухни велосипедиста – велосипедист катился через неподвижный двор и позвякивал звонком.
– Было один раз, – ответил он неуверенно. – В окно видел.
– Повезло вам! – воскликнула девушка. – А у меня вот впервые!
Она прищурилась и внимательно посмотрела на Котова.
– А может, вы мне только кажетесь?
Котов снова растерялся, забормотал что-то, подумал, что будь на месте его усы, он бы не тушевался так, был бы находчивее и уверенней.
– Да я же шучу! – снова расхохоталась девушка и махнула на Котова рукой. – Что вы такой серьезный?
И протянула Котову руку.
– Галя.
– Серге-ей, – ответил Котов.
И добавил:
– Николаевич.

Девушка кивнула серьезно, взяла под козырек. Потом откинулась на спинку скамейки и глубоко вздохнула.
– Нет, но какая все-таки красотища!
– Красиво, да, – согласился Котов. – А вы тоже из пятой? – он кивнул за плечо, за которым, по его мнению, возвышалась над набережной поликлиника. – Я вас не видел.
– Нет-нет, – замахала руками девушка. – Я в третью хожу, по прописке! А сюда просто, догуляла.
Котов присвистнул – из района третьей поликлиники до этого парка нужно было гулять через весь город.
– Ну не дома же мне сидеть, честное слово! – рассмеялась девушка. – В такую-то погоду!
Котов кивнул – погода замечательная.
– А свет! – воскликнула девушка и дотянулась до широкого песочного луча. – Свет какой! Такой только в октябре бывает!
– Да, – снова согласился Котов. – Свет удивительный, – он улыбнулся. – Такой, знаете ли…
– Мелованный! – воскликнула девушка.
– Песочный, – договорил Котов.
– Песо-очный, – протянула девушка задумчиво и почесала кончик носа. – Песочный, песочный…
Она огляделась и вдруг зааплодировала.
– А вы правы! Песочный! – она сунула руку в карман пальто и вытянула из него пухлый блокнот на пружине, лиловый карандаш в блестках. – Я должна срочно это записать.
Она вывернула блокнот наизнанку, откинула ленточку-закладку и наскоро что-то записала внизу страницы – по-видимому, слово «песочный».
– Но только если песок, – она вернула закладку на место и выгнула блокнот в обратную сторону, – знаете… белый такой, с речного обрыва, где глина уже…
Котов подумал и кивнул – наверное так.
– А вы, – девушка показала на Котова лиловым карандашом и посмотрела уважительно, – понимаете.
Котов скромно пожал плечами – но потом развел их в стороны, чтобы казались шире.
– Вы, случаем, не поэт? – девушка снова прищурилась и посмотрела на Котова испытующе. – Здорово вы так, про песочный свет…
– Нет, – признался Котов. – Я не поэт.
Девушка вздохнула, повертела в пальцах карандаш, постучала им по краю блокнота.
– А я вот, признаться… – Она вдруг посмотрела на Котова серьезно и открыто. – Пишу, в общем.
Она перевела взгляд на листву – глаза ее посветлели – вздохнула и улыбнулась почти смущенно.
– Хожу вот… гуляю… ну и пишу.
Котов склонил голову уважительно – прекрасное, благородное занятие.
– Хотите, я вам прочитаю что-нибудь? – выпалила девушка, и тут же зажмурилась, замотала головой. – Ой, что на меня сегодня нашло!.. Вы простите, я всегда так… перед выпиской. На эмоциях.
Котов примирительно поднял ладони.
– Что вы, все в порядке. Почитайте, пожалуйста, мне очень интересно.
Девушка закусила губу и долго листала блокнот. А затем кашлянула, прочищая горло, и приосанилась.
– Вода падает, – объявила она название. – Это я прошлой осенью сочинила, а на днях отредактировала, исправила кое-что...
Котов кивнул и приготовился слушать. Девушка выдержала паузу, повторила название, а затем с выражением прочитала длинный и витиеватый, полный образов, отступлений и восклицаний текст, который Котов – ввиду полного отсутствия рифм и даже ритма – с трудом мог назвать стихотворением.
– И россыпь фонариков в траве, – закончила девушка торжественно. – Оранжевых.
Она медленно закрыла блокнот и посмотрела на Котова.
– Очень… – спохватился Котов. – Очень образно… И фонарики эти… Я сто лет их не видел, знаете, мне про них очень понравилось.
Он вспомнил, как в детстве срывал прохладные оранжевые кубышки с тонких стебельков, как раскрывал – и видел внутри, в оранжевой тени, блестящие бусины ягод.
Девушка довольно опустила взгляд.
– Это верлибр, вы ведь поняли?
– Да, конечно, – закивал Котов, понятия не имея, о чем идет речь. – Вер… либор, само собой.
Девушка спрятала блокнот, сплела выныривающие из перчаток пальцы и мечтательно оглядела парк.
– Я очень рада, что вас встретила, – бросила она на Котова приветливый взгляд. – Отличное завершение этих двух недель.
Она повернулась к Котову и насупилась, протянула низким голосом:
– Нет тут никаких двух неде-ель! Тут только сего-одня!
И рассмеялась – так заразительно, что Котов расплылся в улыбке и подумал, что выглядит сейчас, без усов, совсем глупо.
– А знаете? – сказала девушка, подумав. – Ладно, так уж и быть, за ваше «песочный» я вам раскрою секрет.
Котов снова растерялся – и улыбка сошла с его лица.
– Только вы уж его сохраните, хорошо? – склонила голову набок девушка. – А, впрочем, как хотите… – она махнула рукой. – В общем…– она кашлянула. – В четырех случаях из пяти я не болею, а – она понизила голос, – си-му-ли-рую. – И вскинула руки, точно сдавалась. – Как и в этот раз!
Котов не успел ничего ответить, а она затараторила:
– Понимаете, это же вот такое чудо! Посмотрите вокруг! Посмотрите! Красота ведь невероятная, сто лет смотри и не насмотришься! Вот я и прикидываюсь больной… Ну, там разные уловки есть… целая наука на самом деле! Прикидываюсь – и сажусь лечиться… У меня еще тетя в поликлинике работает, мне все это проще… И вот сажусь как бы, а потом хожу себе, гуляю по городу и пишу стихи… Знаете, нарежу бутербродов, кофе в термос налью – и на целый день… День! – она залилась смехом. – Я же на юриста учусь, поступила зачем-то… скука смертная. И родители – юристы, и сестра старшая, – девушка состроила гримасу. – Хоть на стенку лезь… А тут вот…
И она говорила долго и красочно – точно оправдываясь перед Котовым.
– Родители думают, я болезная какая-то, да, я их успокаиваю, конечно, но… Ничего с собой поделать не могу, уж извините! Просит душа, рвется как птица… Боже, какой шаблон… Я даже и день специально подбирала, ждала вот, погоды… Света этого… Песочного! Такой ведь только в октябре бывает! Да будь моя воля, я бы годами тут жила, годами! Я уже знаете сколько времени вот так… провела? Даже и не сосчитать!
Котов слушал, и ему было неловко от такой откровенности. Он снова скучал по усам, за которыми можно спрятаться.
– Что ж, – проговорил он, когда девушка закончила. – Криминального тут ничего, конечно, нет… Я так думаю… Учеба ваша не страдает, с близкими вы общаетесь, как общались… Но вы ведь вот это время, – он обвел рукой застывший парк, – сами у себя забираете. Из… обычной жизни, – он стиснул ладонями невидимый кирпич и переложил его с места на место, – переносите сюда. Но ведь оно… ну, ограниченно?..
Он осекся и задумался – не сказал ли чего лишнего?
Девушка тоже задумалась – она долго сидела молча, кусала губу, а затем вскинула на него горящие глаза.
– Сергей! – воскликнула она. – Николаевич!.. Я срочно должна об этом написать! – и она, бормоча себе под нос, полезла за блокнотом, зашелестела страницами. – Срочно, пока не… пока не растворилось…
Она занесла карандаш над блокнотом и посмотрела на Котова, взгляд ее стал извиняющимся.
– Вы не могли бы меня оставить?
Котов крякнул и поднялся, пробормотал что-то о том, что рад знакомству, что желает… вдохновения… что фонарики были очень кстати… – и неуклюже, вполоборота зашагал по дорожке к выходу из парка.
У ворот он остановился и оглянулся – лиловое пятно плавало вокруг памятника. Котов подумал, не вернуться ли, не поболтать ли еще – вдруг уже написала? – но затем решил, что может сбить с мысли, прервать в самый важный момент… да и не загулялся ли он? Сколько вообще времени прошло? Времени!
И Котов заспешил в сторону дома.
А на следующий день – «на следующий день!» – не переворачивая часов «Нева», оставив часы «Нева» грустно и неподвижно – и снаружи, и внутри – стоять на кухонном столе, Котов оделся в рабочее, побрился еще раз и напшикался одеколоном. Попрощался с галкой, проверил, выключен ли газ, пробежал глазами и затолкал в портфель отчет, сунул портфель под мышку, обулся, запахнулся поплотнее в пальто и вышел из квартиры.
Подмигнул соседу с коробками, прошагал, насвистывая, размахивая портфелем по-школьному, дворами, посмеялся пижону в восьмиклинке, который так и стоял с пальцем в носу, вышел на берег и посидел немного на скамье, глядя то на реку в песочном сиянии, то на воздушный шар в вышине. Сбежал к воде, ступил на нее и зашагал весело и бодро, чувствуя себя здоровым и полным сил – выспавшимся, начитавшимся, напившимся чаю с имбирем, надумавшимся своих каких-то Котовских мыслей.
– Колокольчики мои, – бормотал он радостно, – цветики степные… Что глядите на меня…
Дома, перед тем, как лечь спать, он нашел это стихотворение в собрании сочинений – и теперь помнил не одну строфу, а сразу несколько.
– Конь несет меня стрелой… – бормотал он и смотрел под ноги, в песочно-зеленую глубину. – На поле открытом…
И река снова казалась ему открытым полем, и ему было приятно и волнительно ощущать, как она поддается его шагам, как проседает под ними.
– Я лечу, лечу стрелой… Только пыль взметаю…
Котов изогнулся и зачерпнул из реки воды, подбросил – и сверкающие брызги, в каждом по песочному солнцу, повисли в воздухе, отражая и реку, и берега, и самого Котова, поставленного с ног на голову.
А потом, на середине, Котова как водой окатило тревогой: что, если часы «Нева» отстают? Что, если действие волшебной жижки закончится до того, как он окажется в поликлинике?
«Часы дешевые, ожидать от них точности… – подумал, холодея, Котов. – Прежние вон спешили, пришел раньше, чем нужно…»
Он представил, как проваливается под сверкающую гладь, как захлебывается ледяной песочно-зеленой водой и мгновенно вспотел, почувствовал, как ему не хватает сейчас усов. И ускорился – сперва перешел на быстрый шаг, а затем и вовсе на бег. И уже не видел ничего вокруг себя, а только сопел и сверлил взглядом сверкающий коробок поликлиники.
На берег он выбежал задыхаясь, с сердцем, рвущимся вон из груди. Выбежал и перекрестился, постоял немного, переводя дух. И только потом поднялся к кованой ограде.
«Хорошенькое было бы завершение больничного… – думал Котов, пересекая набережную. – Плаваю я, конечно, как профессионал, но все-таки…»
Он вышел на парковку у поликлиники, прошагал мимо прикуривающего Вити, обмахиваясь ладонью, поднялся на крыльцо и потянул на себя дверь.
Тут же на него обрушился со всех сторон шум – разговоры, шаги, визг телефонов.
– Электронику, металлическое, пожалуйста, – попросил охранник.
– Знаю-знаю.
– И курточку сдайте, – напомнила уборщица.
Вращая на пальце круглый номерок – сто двадцать семь – Котов поднялся на четвертый этаж, отсидел, разглядывая соседей, слушая почти с восторгом чужие голоса, очередь.
– Таня! – восклицала одна уборщица, идя по коридору навстречу другой и раскидывая восхищенно руки. – Какое у тебя ведро красивое! Цвета неба!
Уборщица с красивым ведром застенчиво склоняла седую голову.
– А мне выдали непонятно какое… – вздыхала первая. – Страшно смотреть.
Но чем именно провинилось ведро, на которое страшно смотреть, Котов дослушать не успел – потому что прошел по очереди в кабинет.
– Вы у нас кто?
– Котов.
– Котов… Котов…
Терапевт расспросила Котова о самочувствии, померяла на всякий случай температуру, заглянула в широко раскрытый рот.
– Выписываемся? – спросил Котов.
– Выписываемся, – кивнула терапевт. – Лиля, печатай бланк. И размораживай, чтоб наверняка.
Медсестра напечатала и вручила Котову забитую мелким текстом бумажку, затем попросила закатать рукав. Котов посмотрел, как пустеет шприц с прозрачной, натуральная вода, жидкостью, почувствовал, как немеет рука, как шумит глухо в ушах. Когда шуметь перестало, поднялся со стула, поблагодарил терапевта, медсестру и, не разгибая онемевшей руки, вышел. Спустился на первый этаж, поставил на бланке штамп, забрал пальто, протиснулся через рамки и оказался на крыльце.
Уворачиваясь от ветра, сбежал по ступеням, извинился перед кем-то, кого зацепил плечом, пропустил ползущую по парковке Волгу, вернулся и бросил в урну розовый комок ваты, направился к Вите.
Витя прикурил и жадно затягивался, одновременно с этим выпуская дым из ноздрей.
– Едем? – спросил Котов.
Витя посмотрел на него, вскинул бровь непонимающе, затем расхохотался.
– Сергей Николаевич! А где усы?
Котов поджал беззащитную губу, развел руками.
– В Караганде.
И полез на пассажирское.
– Кури-кури, – разрешил он Вите, который засуетился, забренчал ключами. – Я пока на звонок отвечу.
Телефон танцевал в кармане пальто, пиликал дурацкой своей мелодией.
– Андрей Андре-е-еич, – протянул довольно Котов. – Сколько лет, сколько зим! Я вот все думаю, когда нам договор перезаключать!
Андрей Андреич бормотал в трубку, что заключать он готов, но хотелось бы пересмотреть кое-какие условия – рынок меняется, товары дорожают.
– Пересмотрим, – обещал Котов. – Проект подготовь, чтобы предметно говорить…
Витя докурил, прыгнул на водительское, завел мотор – и мимо Котова замелькал, пульсируя, мельтеша пешеходами и автомобилями, моргая огнями и осыпаясь листвой, город.
– Как больничный, Сергей Николаевич? – спрашивал Витя. – Подлечились?
– Подлечился, Витя. Заверни-ка перед офисом в магазин, я Люде коробку конфет куплю, к отчету.
– Как скажете.
Вернувшись из офиса поздним вечером, Котов первым делом прошел в кухню, всмотрелся в темное окно. Во дворе пятнами светили фонари, ползали туда-сюда огни фар, моргали ошейники выгуливаемых собак. Заглядывала между домами, мерцала тусклым серебром река.
Галка отсутствовала.
«А надо было все-таки ниточку повязать… – с досадой подумал Котов, высыпая на сковороду пельмени. – На память».
Весь следующий день Витя ходил по офису вялый, чихал и сморкался в платок. Храбрился, отнекивался, но перед совещанием согласился померять температуру. Померял, помялся немного – и поехал в поликлинику.