Литературный журнал

В понедельник хозяин привёз художника. К среде на пустой стене бара появились горы, лес, озеро. В пятницу из озера высунул морду крокодил, в прозрачной воде засверкала рыбья чешуя, на ветвях расселись птицы фантастических расцветок и форм. В воскресенье утром хозяин поковырял пальцем нарисованного козла со смутно знакомым лицом и растолкал измученного художника, спящего на полу посреди смятых банок от энергетика.
— Долг оплачен, — буркнул хозяин, и создатель полотна, шатаясь от усталости, побрёл отдыхать, а наш бар открылся.
Картина была полностью готова: кроме козла появились лев с львицей, ягнёнок, совсем не страшный медведь. Рассмотреть в подробностях всех нарисованных зверей я не успел — хозяин взял меня за плечо и вывел наружу. За стеной, на выжженой траве, на надувном матрасе спал кто-то, плотно завернутый в шерстяное одеяло. Хозяин ткнул в него пальцем и сказал:
— Это Арсений, мой друг. Денег с него не брать. Всё, что съест или выпьет, пиши на отдельный счёт и сдавай мне... И не вздумай что-то приписать, полиняешь в разы сильнее, понял?
Ближе к обеду, когда солнце добралось до матраса, из-под одеяла выбрался Арсений — голубовато-бледный, как лягушачье брюхо, оплывший, с вислым животиком. Не открывая глаз, он взгромоздился на барный стул.
— Пиво и печеньку, — начал он фразой из барного анекдота.
— Печеньку не ешьте, я лучше орешков насыплю, — в том же духе ответил я.
Потом загуляла официантка и наш шофёр Феликс привёз новую. Я посмотрел на неё, посмотрел на водителя и спросил:
— Сдурел?
— Принимай пополнение! — уверенно ответил он.
Перед барной стойкой стоял ребёнок: нежное создание мне по плечо, на хрупком стебельке — удивительный цветок: детская мордашка, щёчки-ямочки, огромные сияющие глаза с пушистыми ресницами, и вокруг всего этого ангельского великолепия — ослепительный шар кудрявых золотистых волос.
— Опыт работы хоть есть? — спросил я.
Она перевела на меня восторженный взгляд и ответила:
— Нет, но я быстро научусь! Честно-честно!
Фанерно-крашеную роскошь нашего пляжного бара она разглядывала, как сказочный дворец. Я с тоской воззрился на Феликса:
— Ну куда это дитё к нашим пьяным волкам выпускать?
— Намана-намана, — ответил тот. — Других все равно нет.
Феликс уехал, я вручил ей швабру, она взяла и отправилась драить палубу. Без разговоров, с улыбкой, пританцовывая и подпевая чему-то, будто не грязная это работа, а игра в магазин или дочки-матери. Я позвал её раз, позвал другой — не реагирует. Подошёл сзади, слышу — напевает:
«Бабочки в моей голове...», — наушников под золотистым ореолом кудряшек не видно. Я тронул её плечо, она резко обернулась, вытаращив глазищи, вытянула затычки из ушей.
— Слышишь, «Бабочка», — говорю грубее, чем стоило бы и сразу, глядя в её испуганные глаза, об этом жалею, — когда бармен зовёт, отзываться надо!
За соседним столиком похмельная официантка отпаивалась минералкой с лимоном, из кухни выглядывал повар — так к новенькой «Бабочка» и приклеилась. Иначе её больше никто не называл.
Вопреки опасениям, первая ночь прошла без напрягов. Бабочка порхала по столикам, легко проскальзывала сквозь пьяную, разгорячённую толпу, топчущую танцпол. Она не улыбалась, нет — она сияла.
«Господи, — думал я, — из какой же оранжереи тебя, чудо, выпустили?»
Тут заиграл знакомый мотив — диджей поставил какую-то ускоренную версию той песни, что напевала утром Бабочка. Она взвизгнула:
«Бабочки! Обожаю!»
С грацией девочки, исполняющей балетные па перед маминым трюмо, она выдала несколько пируэтов в обнимку с подносом, и все вокруг засмеялись, захлопали. Бабочка присела в глубоком реверансе и убежала на кухню.
«Какая ж ты бабочка? — подумал я. — Гусеничка ты в крапочку».
У этой сцены был ещё один зритель — Арсений. Он рассказывал какую-то пятьсот пятнадцатую байку про пьяных селеб в своём ресторане, я привычно-рассеянно протирал бокалы. Вдруг гладкая река его воспоминаний начала скакать по порогам, обмелела, а потом и вовсе иссохла. Я оторвался от протирки, смотрю — Арсений молчит, глаза опустив в бокал, и только крутит его по картонной «печеньке», а рядом со мной — запыхавшаяся улыбающаяся Бабочка.
Арсения не узнать: бросит незаметный взгляд на неё, и сразу прячет его в недопитое пиво. Бабочка, ничего не заметив, схватила тряпку и побежала, пританцовывая, столы протирать. Только ушла, Арсений посмотрел на меня так, будто у него кто-то умер, сполз со стула и ушёл. Кажется, впервые в жизни я увидел тот момент, когда человек внезапно и необратимо влюбился.
Под утро зал был почти пуст — сонно топталась вялая пара на танцполе, остальные: кого увезло такси, кого увели тёмные заросли окрестных кустов. Краем глаза я заметил какую-то несуразность. В арке под нарисованными густо-зелёными ветвями стоял Арсений. Он держался в тени, я видел только его бледное лицо с напряжённо сжатыми губами. Я вопросительно качнул головой, он он смотрел не на меня. В зале, тихонько напевая под нос, протирала столик Бабочка. Почувствовав мой взгляд, Арсений вздрогнул и отступил в тень.
С тех пор Арсений из бара больше не уезжал. Не знаю, как на другой смене, а на нашей он целый день бродил по залу, а по ночам спал на надувном матрасе за стенкой. Он рассказывал свои истории, но сбивался и замолкал, только появлялась Бабочка. Взглядом, полным боли и тоски, он следил за ней, густо краснел, ловя мой взгляд, и сразу заказывал выпивку. Пил недорогой виски, опрокидывая в раскрытый рот и занюхивая запястьем, все больше и больше пьянел, но каждый раз, когда я думал, что вот, сейчас Арсений наберётся смелости и подойдёт к Бабочке, он сползал со стула и, шатаясь, уходил к морю.
Так смена шла за сменой. Старшая официантка научила Бабочку своим нехитрым премудростям. Теперь, получив наличные со сдачей, она тоже поправляла салфетки, переставляла кувшинчик с цветочками — делала что угодно, лишь бы клиент сказал «Спасибо», на что улыбалась и отвечала: «Это вам спасибо!», ведь «Спасибо» клиента — это «сдачи не надо». Улыбаться Бабочка умела. От её улыбки невозможно было не улыбнуться самому, и, конечно, почти всегда сдача оставалась у неё.
Один раз, когда Арсений остужал голову в море, а все столы были помыты, заготовки сделаны, салфетки расставлены, Бабочка сидела на пустой кеге и сосредоточенно чиркала что-то в блокноте.
— Что рисуешь? — спросил я.
Она протянула блокнот:
— Смотри.
Конечно же там были бабочки.
— А где живот? — спросил я.
Она растерянно на меня посмотрела, растерянность сменилась пониманием, и по центру листа появился закрашенный кружок.
— Что это? — теперь не понял я.
— Пупок.
Всю смену я ходил и улыбался, а около часа ночи случилось то, чего я так долго опасался. Бывают такие наэлектризованные дни, когда люди, пьянея, не веселеют, а наливаются дурной злобой. Воздух в баре искрил и пах скорой дракой. Танцпол был пуст, по кухне заказов почти не было, с бара в зал шёл крепкий алкоголь. Моя опытная официантка ходила с каменным лицом и особенно старательно никого не касалась, одной Бабочке всё было ни по чём — то там, тот тут среди сгорбленных спин светилась в ультрафиолете её футболка.
Я достал из морозилки ещё две заиндевевших бутылки водки и сунул на их место тёплую, а, когда закрыл дверь, а за ней стояла Бабочка. Её била крупная дрожь, ручки сжались в кулачки, глаза полны слёз. Странным движением, как сломанная механическая кукла, она дёргала подбородком в сторону зала и повторяла:
— Он... Он...
— Что «он»?! — спросил я как можно строже. На стойке лежал целый веер невыполненных заказов и истерика официантки мне была совсем не в кассу.
— Он...
Я сунул ей стакан с водой:
— Выпей, выдохни и скажи, что случилось.
Дробно стуча зубами, она выпила и выпалила:
— Он меня облапал! Усадил на колени и облапал! Он... рукой... залез ко мне... в трусики!
— Кто он?
— Мужик, пьяный, с «два-три».
Третий стол во втором ряду. У стойки ждала свой заказ вторая официантка.
— Знаешь, кто на «два-три»? — спросил я.
— Знаю. Мясной павильон держит на рынке, редкий мудак, и дружки такие же.
— Возьмёшь?
— Щас. Её стол, пусть учится.
Я посмотрел на Бабочку, и она замотала головой:
— Нет-нет-нет, я и близко не подойду, я лучше прям сейчас уволюсь.
Выхода у меня не было. На охране хозяин экономил, а я — не боец ММА. Хилый диджей, две официантки, да повар, который в кухню боком входил — вот и вся моя армия. Я выудил счёт столика «два-три», сумма на нём стояла приличная — я за две смены столько не заработаю — и пошёл.

Есть такая порода богатырей, свининой откормленных, водкой проспиртованных — кулаки с пивную кружку, ряха отпескоструена, на коленях — десятивёдерное тугое пузо. Вроде, и сала там на среднюю хрюшку хватит, а силы в ручищах немеряно. На меня и одного б хватило, а за «два-три» сидело четверо. Я встал перед ними, в чёрной жилетке, да в бабочке, уместный, как императорский пингвин в клетке с медведями. Один, что с краю, поднял тяжело голову: в счёте два литра бурбона, семь кружек пива.
— Слышь, халдей, — говорит, — мелкую позови, мы не договорили.
Я, едва не сорвавшись на козлетон, ответил:
— Она не будет обслуживать ваш стол.
— Ты, наверно, не понял. Мелкую сюда зови.
Я положил на стол счёт.
— Оплатите, пожалуйста, и я прошу вас покинуть наше заведение.
Он с преувеличенным вниманием вгляделся в бланк. Друзья зашевелились в предвкушении потехи.
— Не, слышали? — обвёл он взглядом друзей, и те поспешно заржали. — Я сейчас тебе ноги сломаю.
Я обречённо оглянулся. Из проёма кухни высунула испуганную мордочку вторая официантка, диджейский пульт по-прежнему брошен, Арсений, пьяный в дымину, спит где-то там на своём матрасе, на его счету сегодня стало на ноль семь вискаря больше.
Мне ужасно хочется сохранить и лицо, и морду — она у меня вполне востребованная, но понимаю, что чем-то одним придётся пожертвовать. Скорей всего, вместе с ногами. Как пленный солдат на допросе повторяет личный номер, я твержу: «Оплатите, пожалуйста, счёт и покиньте заведение», прекрасно понимая, что платить никто не будет, а из заведения вынесут меня.
Обидчик Бабочки поднялся, навис надо мной, от него несёт бухлом и кровью — запах сырого мяса въедается в кожу, его не вывести. Кругом толпа, но за бармена никто вписываться не будет: бармены гады, они обсчитывают и не доливают, на клиентах наживаются, официанток тискать не дают.
— Пока по-хорошему: мелкую сюда гони быстро.
— Она не проститутка.
— Она официантка. Если такая нежная, пусть в библиотеке работает. Давай, халдей! Ещё есть шанс на своих ногах уйти.
Я снова завёл:
«Оплатите, пожалуйста счёт», — повторяю эту фразу, как мантру, за неё кое-как и держусь. Вдруг чья-то рука сдвинула меня в сторрону, а на моём месте оказался какой-то пузатый коротышка.
— Ща разрулим, — крикнул мне кто-то в ухо, — ща кум ему разъяснит про места, где тот не был.
Случилось чудо: Бабочкин обидчик сник, осел на стул, и теперь коротышка-кум нависает над ним, а здоровяки-друзья разглядывают потолок.
— Он замначальника ОВД, этого урода как облупленного знает, закрыть может на раз, а тот на зоне не был ещё, глянь как моросит.
И правда, вижу: клиент лезет за бумажником, старательно отсчитывает деньги, слюнявя пальцы. Дёргает дружков — купюру разменять. Чей-то кум ждёт.
— А ты молодец, хорошо держишься! Иди ко мне работать, под тебя место освобожу.
Я обернулся и увидел мужчину, который часто мелькал в соседнем баре, но ответить ничего не смог — потянуло под рёбрами, кислота защипала горло. Опасность чудом миновала, и теперь накрывает откатом.
Мясник ещё раз не спеша пересчитал деньги и сунул в бокал, прямо в пиво утопил. Проходя мимо, толкнул меня в плечо, и я услышал его тихое: «Сочтёмся...»
Старшую официантку я нашёл на кухне, чокающейся с поваром.
— Вы охренели?! — От возмущения у меня отпустило сжатое горло. — Там очередь перед стойкой уже!
Официантка умчалась в зал. Повар с каменным лицом поставил на весы пакет с яйцами и, покачиваясь, уставился на меняющиеся цифры — говорить с ним без толку. Я завернул в «шхеру», где отсыпаются после смены официантки. Бабочка сидела там, закрыв глаза и подпевая чему-то в своих наушниках. Я потряс её за плечо, она взмахнула ресничками с удивлением, видно от того, что я ещё жив.
— Иди работай. Они ушли.
Как ни в чём не бывало, подхватила поднос и поскакала в зал. Недолговечно детское горе. Пока стоял, приходя в себя, заглянула вторая официантка:
— Выйди, тебя Костян зовёт.
— Кто? — не понял я.
— Ну Костян! Хозяин «У охотника».
Я вышел в бар. Там стоял мой спаситель с деньгами. Я замотал головой, но он перегнулся через стойку и сунул их под клавиатуру.
— Подумай над моим предложением! — крикнул он и ушёл вместе со своим кумом.
Будто рассеялось напряжение, висевшее в воздухе — толпа беснуется, диджей уже на месте, машет руками, Бабочка порхает по залу, танцуя на ходу, повар храпит на кухне — будто и не было ничего. Только я вспоминаю тихое и тяжёлое, как камень, «сочтёмся» и с тоской думаю, что не ту работу себе выбрал. Вышел из ступора и наткнулся на любопытный взгляд официантки.
— Что он тебе предложил?
— Работу.
— Тю, и ты думаешь? Иди, он нормальный.
Утром приехал хозяин, ещё более угрюмый, чем обычно. Позвал за стол, долго сидел, уставившись на меня и не мигая, чтоб я полностью проникся моментом, потом пододвинул ко мне стопку счетов:
— Где счёт Лупатого?
— Кого? — не понял я.
— Мясника, с которым у тебя конфликт был.
Я выудил одну из бумажек и протянул ему, он глянул, с показной усталостью потёр глаза.
— По твоей вине мы потеряли постоянного клиента.
— Он приставал к официантке!
— Я этого не вижу, зато вижу счёт. Хороший такой счёт!
— Он чуть не изнасиловал нашу официантку!
— Расскажи-ка поподробнее. Он прям тут начал её насиловать? Разложил на столике...
— Он её облапал. Что я должен быть делать? Позволить ему распускать руки?
Он посмотрел на меня — так смотрит варан, когда ползёт за своей слабеющей укушенной жертвой.
— Ты не смог разрулить непонятку, не обижая уважаемых людей. Сумму этого счёта в пятикратном размере я вычту из твоего дохода. Иди сдавай смену.
Я только отошёл, и в баре появился мой ночной спаситель.
— Накосячил? — качнул головой Костя в мою сторону.
— А то ты не знаешь, — неприязненно ответил мой хозяин.
— Знаю. Хочу у тебя его забрать.
— Не пойдёт. Он мне денег должен.
— Много?
Хозяин назвал сумму. Костя свистнул, и хозяин недовольно пробурчал:
«У себя в рыгаловке свистеть будешь».
Хозяин небрежно махнул рукой, подавая знак, что аудиенция кончена, и Костя ушёл, поджав виновато губы, а из шхеры выпорхнула улыбающаяся Бабочка в ярко-жёлтом купальнике, с полотенцем на шее, и улетела на пляж.
Смену за сменой я расплачивался за своё мушкетёрство. Денег оставалось едва на проезд и дешёвый перекус. Официантки с поваром дербанили по утрам чаевые, а я высчитывал, сколько денег мне ещё осталось до свободы — работать тут дальше я не собирался. Не возьмёт Костян, и ладно, как-то выживу, хоть зимой баров и в разы меньше, чем барменов.
К «бархатному сезону» поток туристов стал пожиже, а публика посолидней. У диджея пошёл период «Дискотеки девяностых» и шансона, и совсем не французского, а Бабочка сделала неприятное открытие: её улыбка действует не на всех.
— Это что ещё за фокусы?! — Уже потому, как поспешно и незаметно Бабочка проскользнула в кухню, я понял, что передо мной её жертва.
Разъярённая дама трясла у меня перед носом счётом, который я выписал пару минут назад — колышется пересушенная кожа на руках, плещутся морщинистые коричневые медузы в чашах купальника. Всегда было любопытно: в скольких метрах от кромки воды у людей включается стеснение. Что в счёте я догадываюсь — за стенкой кухни тишина, какой не бывает в пустых помещениях. Когда так тихо в детской, страшно открывать дверь.
— Позвольте, я посмотрю.
Я расправил на столе смятый бланк. Единичка исправлена на четвёрку, тройка на восьмёрку, ещё одна единичка стала кривоватой семёркой, и всё не слишком умело. Итоговое число переправить не удалось, и оно тупо оторвано и в оставшуюся узенькую полоску вписано новое. В такой ситуации что ни сделай — всё плохо, а я так и не научился искусство нагло смотреть в глаза и не краснеть. У дамы раздуваются ноздри, как акула чует слабый запах крови подраненной жертвы, так она слышит кислый запашок моей вины — пусть не за себя, но без разницы.
— Разожрались на наших харчах, стыд потеряли! — радостно наращивая обороты, завелась она. — Мы с супругом кормить дармоедов не намерены!
Супруг за «один-два» понуро смотрит в стол — крашенные виски, тело с безнадёжными попытками сохранить форму под натиском домашних котлет. Бабочка-дурочка думала продать одну улыбку по цене часа эскорта, и кому? Стареющему каблуку с женой, опытной скандалисткой! Клиентка сразу разъяснила мой внутренний вопрос:
— На две минуты отошла — и на тебе!
Сумма их счёта ушла в минус вместе с тёплой бутылкой дорогого шампанского, которое пришлось оттирать под стойкой тряпкой. Простояла б она на полке ещё несколько сезонов, никому не нужная, не накосячь моя дорогая официантка. Выпроводив обсчитанных, захожу на кухню. По тому, как таращит выцветшие глаза повар, прикидываю, что под лежаком уже лежит пустой пузырь. Бабочка сидит со стаканом и невинно хлопает ресницами. Кладу перед ней счёт и жду.
— Ну не получилось, — говорит она и с хлюпаньем втягивает сок. — Зафакапила, бывает.
Я смотрю ей в глаза — они тёмные и холодные. Мне хочется увидеть там хоть какой-то проблеск вины, чтобы пробить, заставить прочувствовать, но нет: стальная броня, и броня не ребёнка, не знающего, что хорошо, что плохо.
— Сумму в счёте видишь? — тыкаю пальцем в корявые цифры. — Они не заплатили, плюс пузырь «Моёта» за десять косарей. Эти бабки ты мне должна.
— С чего это? — возмущается она.
— С того, что я твои косяки покрывать не буду!
— Там счёт не на эту сумму был!
— Не знаю. Не помню. В счёте эта сумма стоит.
— У тебя есть копия!
Я беру её за руку и выволакиваю наружу. От пляжа бредет унылый Арсений, но ловит мой тяжёлый взгляд и разворачивается обратно.
— Что с тобой происходит?
Бабочка смотрит на меня с детской злостью, но слова взрослые, хабалистые:
— Всё б нормально было, он в счёт не смотрел, на сиськи пялился. Отлистал бы не глядя, если б не припёрлась его кастрюлька.
— Кто?!
Словечко больно знакомое. Вторая моя официантка, которая во что только не вляпывалась и откуда только не выползала, зовёт так жён клиентов. Ну а кто ещё малу́ю дурочку жизни научит? Вот и она, только вспомни — уже высунула из норки любопытную мордочку — за ученицу переживает.
— Что в зале — нет никого? — спрашиваю её.
— Не-а, — говорит.
— Ну иди тогда салфетки разложи.
Исчезла, но больно тихо за стенкой — стоит уши греет.
— Морали мне читать будешь?
Никогда такой Бабочку не видел: губы сжаты в тонкую линию, глаза сощурены, набычилась. Молодая девчонка совсем — сколько ей? семнадцать? — а уже вижу хамовитую тётку, которая из неё лезет. Отвечаю:
— Нафиг надо.
— Типа ты не обсчитываешь?
— Обсчитываю, бывает. Знаешь, когда чел часами льёт мне в уши про свою конченную жизнь, я могу приписать ему пару бокалов, с него не убудет. Психологи за такие сеансы берут дороже. А то, что сделала ты — тупо нереально.
Бабочка больше не жжёт меня глазами, она смотрит на бредущих мимо туристов — бледных сегодняшних, вчерашних, как перезревшая хурма в расползающейся кожице, двухнедельных, цвета старой шоколадной плитки, буро-фиолетовой с проседью.
— Они всё равно тут все деньги спустят. Почему мне не забрать немножко?
Я молчу.
— Ненавижу!
И впрямь ненавидит. Губы трясутся как после встречи с мясником, глаза-щёлочки — чёрные щёлочки, злобные — и лицо постарело, осунулось.
— Вижу, синдромом ёлочной игрушки накрыло.
— Чем?
Она удивлённо посмотрела на меня, и ненадолго, на пару секунд, злобная жадная тётка исчезла, выглянула девочка-бабочка.
— Издержки жизни на курорте. Сезон начался — достали тебя из коробки туристов радовать. Закончится — обратно положат и до следующего лета вспоминать не будут.
— И чё делать?
— Да ничё! Виси и радуйся.
— Не хочу! Хочу, как они.
Мимо, плотоядно улыбаясь Бабочке, прошёл усатый дедок, его злобными тычками гнала шипящая тётка, похожая на сдувающийся аэростат.
— Правда, что ли? — Я проводил их взглядом. — Работай иди — они к нам заворачивают. И не вздумай со счётом химичить. Эта с калькулятором считать будет.

***

Я полностью рассчитался с хозяином, а Костя сдержал слово и сохранил за мной место, но пришлось выйти ещё на одну ночь, пока не привезли замену. Под утро к бару подкатил сверкающий кабриолет со столичными номерами. Из него выбрались трое упакованных парней — на каждом шмота больше, чем на лям. Бабочка в это время возвращалась из соседнего бара с баллоном сливок.
Тот, что был за рулём — классический скуластый красавчик-блондин — вдруг легко подхватил её на руки и закружил. Бабочка взвизгнула и, хохоча, заколотила его свободной рукой по плечу. Он поставил её на землю, навис над ней, и она стояла, задрав к нему личико. Даже из-за стойки я видел, как сияют её глаза. А ещё видел, как, пихая друг друга в плечо, стоят чуть поодаль два его друга и о чём-то перешёптываются.
Бабочка влетела в бар, парни остались снаружи. Она подошла ко мне и, глядя умоляющими глазами, попросила:
— Можно я на полчасика уйду? Пожалуйста-пожалуйста!
— Зачем?
— Мальчики меня пообещали на машине прокатить. Я только тут, по пляжу, проедусь, и сразу вернусь! Ну пожалуйста!
Наверное, я циничный и прожжёный, или просто опытный, и тоже катал так девчонок, хоть и не на такой крутой тачке, но у Бабочки такого опыта нет. Она смотрит на меня глазами, в которых нет ни капли понимания, куда и зачем повезут её эти три принца на белом спорткаре, и я просто ответил: «Нет».
Выслушал о том, что она никогда не ездила на кабриолете, о том, что Марик хороший, и у него такая милая улыбка, о том, что с ней ничего не случится, о том, что я ей не папа и не мама. На это я смог ответить:
— Не папа и не мама. Я тебе бармен, старший смены, первый после хозяина. Сдашь смену — хоть укатайся. Сейчас — работать!
— Так нету ж никого!
Этот Марик подходит ко мне, облокачивается о стойку.
— Чел, не душни! Отпусти девчонку, — говорит он мне и улыбается. Странно, но ничего милого я в его улыбке не вижу. Это улыбка обжоры, который занёс ложечку и готовится погрузить её в нежную мякоть тортика. Может и ладно — мне какое дело — вот только у входа ещё два таких же сладкоежки дурачатся, ногами машут, у них тоже ложечки, им тоже хочется тортика.
— Отпусти красавицу, покатаем и вернём.
На слове «покатаем» парень, ухмыляясь, пару раз ткнул языком в щеку изнутри. Бабочка смотрит на него восхищёнными глазами, она ту щёку не видит. Один из его друзей у входа заехал второму ногой в голову, притянул к себе, по спине хлопает: «Брат, прости!». Они ж как братья, а у братьев все общее.
Марик положил на стойку два косаря:
— Компенсация за неудобства.
Я отодвинул деньги. Эх, взял бы хозяин пенсионерок официантками — я б бед не знал.
— Иди на кухню, набей салфетницы, — говорю Бабочке. Она, надув губы, топает в указанном направлении. — Не поедет она, — отвечаю Марику. — Не имею права: у нас камеры. Отпущу — потеряю работу.
— Было б что терять. Хрен с тобой. Да и мелкая она какая-то.
Тут и спорить не с чем: и работа дерьмо, и хрен со мной, и Бабочка мелкая. Поищите, ребят, кого покрупней. Перегазовывая и кашляя, они сорвались с места и укатили, а старшая официантка сказала:
— Зря ты, взял бы деньги.
— Ты понимаешь, что они бы с ней сделали?
— Ну и ничего, не стёрлась бы. Поумнела б, может. А ты чего так её опекаешь? Сам что ли?..
Из кухни высунулась надутая Бабочка, сгрузила на стойку десяток набитых салфетниц и снова скрылась.
— Не, эта ещё нетронутая. И за что ей столько счастья? — и протянула с завистью: — У меня такого ангела-хранителя не было.
Я промолчал. Это моя последняя смена — завтра я переберусь в бар напротив, к живому и человечному Косте, и забуду этот «Райский уголок» со всеми его животными, живыми и нарисованными, как страшный сон. На том и Бабочкина опека кончится, дальше — сама. Я неправильное прозвище ей дал. Гусеница она, только пора уже вылупляться.
Через день я сменил бар. Теперь вместо райских кущ меня окружали патронташи, муляжи ружей, битые молью чучела, но я быстро перестал обращать на них внимание. Здесь, в этой нелепой обстановке охотничьего клуба на пляже, я понял, как душно было на прежнем месте.
Через узкую дорожку, за косой решёткой по-прежнему прятались от злого хозяина в райских кущах добрые звери, устало взмахивала крыльями Бабочка, юркой крыской сновала её опытная напарница. Я наблюдал за ними, как смотрит посетитель зоопарка за его обитателями — с интересом, жалостью и облегчением, что между мной и зверями — решётка.
За стойку там встал новый бармен — болезненно худой парень с затравленным взглядом, и я сделал очень неприятное открытие: я понял, по какому признаку хозяин «Райского уголка» нанимает барменов. А, как понял, дал себе слово, что никогда больше я не позволю страху отразиться в своих глазах, никогда не вскину виновато брови — ни одна работа не стоит этого, ни один хозяин не достоин.
На третью смену в мой бар заглянул неожиданный клиент. Дело было утром, пересменка закончилась. С моря дул холодный ветер, и я раскатал с той стороны мутные полиэтиленовые экраны, а, когда обернулся, увидел Бабочку.
— Привет! — слабо пошевелила она пальцами.
— Привет. Соскучилась?
— У тебя есть время?
Я оглянулся на пустой пляж. Ночной шторм намыл кучи водорослей и их никто не убирал. Конец сезона — туристы ходят по музеям, напиваются в номерах, а наши распахнутые всем ветрам бунгало стали неуютны. Скоро мы раскрутим столы, скатаем навесы, упакуем в ящики бокалы и кофейные чашки, обмотав их бережно бумажными полотенцами. Заказанный грузовик вывезет всё летнее в какой-нибудь пустой гараж, и будет оно припадать пылью в темноте до следующего мая.
— У меня есть всё время мира, — ответил я ей строчкой из любимой песни.
— Столько не надо, — улыбнулась она. — Сделаешь кофе?
Мы сели за столик, она долго, уставившись в стол, мешала в чашке давно растворившийся сахар. Потом, наконец, подняла глаза.
— Мне нужен дружеский совет, — сказала она.
— Неожиданно. Почему я?
— Оказывается, больше не к кому... Ты умный, и, кажется, тебе от меня ничего не нужно.
Я заглянул ей в глаза. В них больше не было яркого, восторженного света, с которым она пришла в мой бывший бар в первый день работы. Привези Феликс её сейчас, у меня не было б ни капли сомнений, что она справится с работой.
— Ты говорил, что мы ёлочные игрушки.
— Мало ли что я говорил? — отмахнулся я.
Она помотала головой:
— Нет. Я не понимала, пока ты не сказал. Мы — «люди на сезон». Мы все — ёлочные игрушки, сверкаем на ёлке, а разобьёмся — так и не жалко.
— Тань! — Господи, я впервые назвал её по имени, потому что мне надо было, чтобы она меня сейчас услышала, как услышала тогда, когда я ей втирал про эту дурацкую коробку. — Мы люди — и они люди, мы живём от сезона к сезону — и они живут от отпуска до отпуска. Нет никакой разницы.
Она капризно, по-детски стукнула кулачком по столу, только ничего детского не было ни в злых её глазах, ни в заострившихся чертах лица.
— Не могу! Я не дешёвая игрушка, у меня есть цена! — выкрикнула она и потупилась: — Прости. Арсений предложил мне уехать.
— Куда?
— К нему. Он хорошо зарабатывает, у него красивый двухэтажный дом под Москвой.
— Он тебя замуж зовёт, что ли? — удивился я.
— Нет. — она закатила глаза и выпустила воздух сквозь сжатые губы. — Я б и не согласилась.
— Ничего не понял. Ты просто полетишь с ним, чтоб пожить в его доме под Москвой?
— Я ещё ничего не решила!
Она вдруг схватила мою руку.
— У тебя есть что-нибудь покрепче? Мне сейчас очень надо.
Я ушёл за стойку и плеснул в бокал коньяка. Мне не нравился этот разговор, но я не мог его оборвать — до сих пор я чувствовал дурацкую, никому не нужную и толком необъяснимую ответственность за свою бывшую официантку. Бабочка сидела за столом, голова в полоборота. Я глянул через дорогу и увидел в глубине соседнего бара Арсения. Он стоял в арке, обрамлённой ветвями райских деревьев и смотрел на нас. Поймал мой взгляд и исчез. Я протянул Бабочке бокал, она выпила его залпом и уткнулась носом в сжатый кулачок.
— Дело твоё, — сказал я, опустившись на стул. — Не дешевишь?
— А больше никто не предлагает! — зло ответила она.
Вот оно, взросление — у всего появилась цена: у чувств, жизни, тела.
Под вечер я заметил на пляже Арсения. Он сидел на топчане, зябко кутаясь в махровое полотенце, я присел рядом и спросил:
— Когда уезжаешь?
— Послезавтра.
Арсений протянул мне ополовиненную бутылку виски, но я отказался, и он, пожав плечами, присосался к горлышку.
— Что-то ты не сильно рад.
— Я рад, — сказал он. — Я очень рад. Она тебе сказала?
— Да.
— Значит, решилась.
— Думаешь, полюбит?
Он посмотрел на меня как на идиота.
— Ты сейчас серьёзно? — спросил он. — Посмотри на меня.
Он скинул с плеч полотенце, обнажил красноватое конопатое пузо, вислые сиськи, торчащий бледной загогулиной пупок. От этого дряблого тела, и от вызова в его глазах, а ещё больше от того, что кроме вызова там было и требование пожалеть его, я разозлился:
— Кончай бухать, пойди в спортзал, найми тренера, займись собой — деньги у тебя на это есть!
— Вам, красавчикам. всё легко достаётся — девчонки сами вешаются. Зал-шмазал... Ничего не изменится! Ни-че-го! Так хоть на время она моей будет. Не за деньги...
— А за деньги, — закончил я за него.
Я встал и заботливо укрыл его сброшенным полотенцем.
— Мне, в принципе, похрену, — сказал я тихо, безуспешно пытаясь поймать его взгляд. — Я вообще не знаю, какого пошёл с тобой разговаривать. Какое-то дурацкое чувство, что каждый из вас что-то ценное и невосполнимое сейчас на кусок пустоты меняет, но дело ваше. Что я вам, папа, что ли? Отдыхай, Арсений! — Похлопал я его по плечу и ушёл к себе.
Он долго сидел там же, сгорбившись под аляповатым пляжным полотенцем — время от времени запрокидывал голову, и тогда блестело в закатных лучах тёмно-зелёное стекло.
Через два дня Костя приехал в прекрасном расположении духа.
— Сегодня гуляю! — заявил он с порога. — Решил проблему с зимним баром. Готов работать со мной дальше?
— С радостью! — ответил я искренне.
— Тогда неси… Что у нас там осталось подороже? Давай «Курвуазье» и два бокала.
— Кого-то ждёшь?
— Тебя.
— Я на смене.
Он комично заозирался по сторонам, потом выдал:
— Так нет никого — конец сезона! Твоя работа сегодня — пить со мной.
Я взял бокалы, собрал на пустой кухне немудрёную закуску. Вернулся к Косте и, на всякий случай, вопросительно посмотрел на него, но получил недвусмысленный жест: садись. Я разлил коньяк, подцепил кусочек сыровяленной колбасы.
— Сезон умер! Да здравствует зимний сезон! — провозгласил Костик, и мы сдвинули бокалы.
Через полчаса я притащил пледы — с моря неслабо задувало. Я хотел уже опустить экраны и со стороны дороги, но Костя остановил меня:
— Подожди, — сказал, — у соседей какая-то движуха, давай посмотрим.
Сначала Феликс привёз хозяина. Тот бросил неприязненный взгляд на меня с Костей и вошёл внутрь. Может, это был его обычный взгляд — других я ни разу не видел. Внутри заметались люди — в «Райском уголке» до сих пор работала полная смена. Потом подъехал мерседес, из кабины выскочил водитель, распахнул дверь, и из салона выбрался Арсений. В этот раз он был не в плавках, как я привык его видеть — джинсы, кросовки, клубный пиджак, белая рубашка с расстёгнутым воротом. Теперь он выглядел настоящим гостем из столицы.
— Это в честь чего такой парадный выезд? — удивился Костя
— Скорей всего, ради Бабочки, — ответил я.
— Умеет... — протянул Костя с уважением.
Хозяин с Арсением сели за столик. Арсений получил пачку счетов, Бабочка принесла калькулятор и скрылась на кухне. Они долго тыкали друг другу бумажки и стучали по кнопкам, потом Арсений бросил на стол пачку денег и провёл ладонью. Жест недвусмысленно говорил: «Всё». Хозяин поджал губы, но взял деньги и положил в карман. Арсений встал, протянул руку. Хозяин не сдвинулся с места. Арсений тряхнул рукой. Хозяин сунул ладони подмышки.
— Кажется, дружба кончилась, — констатировал Костя.
— Похоже на то, — ответил я и подлил в бокалы.
Арсений вышел из бара, под руку его держала Бабочка. Хозяин так и сидел, нахохлившись, за столом. Бабочка вдруг вскинула руку с задранным средним пальцем. Арсений предупредительно открыл перед ней дверь машины. Бабочка повернулась, увидела меня. Я отсалютовал ей бокалом, но она опустила взгляд и скользнула в салон. Следом залез Арсений, и машина укатила.
— Изгнание из рая! — расхохотался Костя.
— Какое там изгнание? — отмахнулся я. — Детство кончилось, Адам и Ева повзрослели, вечной жизни, оказалось, нет. И пошли они добывать хлеб насущный телом.
— Жестоко, — усмехнулся Костя, — но по сути верно. Поверь отцу двух повзрослевших дочерей. За детей!
Мы сдвинули бокалы.
— Не знаешь, почему так грустно? — неожиданно для самого себя спросил я.
— Знаю. Взросление всегда грустно, потому что оно так же необратимо, как старость и смерть, а ещё у нас коньяк кончился.
— Попроще есть. Пойдёт?
— Неси!
Я ушёл за стойку, где стояли коробки с завёрнутыми в бумажные полотенца бокалами. Завтра я упакую, что осталось, и грузовик увезёт всё летнее в зимний бар. Жизнь продолжается, Костя договорился.