Литературный журнал

Здесь листья медленные кружат,
и совмещаются порой
кустарника седого ужас
и ветки сломанной покой.

Что видит тёрн под небом низким,
что снится мёртвому суку?

До запредельного так близко,
а прикоснуться не могу.

***
Небо посылает в мои сны
воздуха апрельского свеченье
и отца – печали и вины
горькое немое воплощенье.

Возле улья он стоит, склонясь,
и лица под маской пчеловода
я не вижу…
Птица пронеслась,
но вокруг безмолвствует природа.

И снимаю с этой тишины
я слезой прозрачною заклятье,
чтобы ни печали, ни вины –
воздуха звучащего объятье.

***
Проходит жизнь – остаётся свет,
в пыли сутулый сапог
и детский синий велосипед
в траве по ржавый звонок.

И небом веет в дверную щель,
и так тишина тонка,
что можно даже услышать трель
с дороги пустой звонка.

***
Мы рушимся, но мы ещё стоим,
источены надеждой и тревогой.
В дверной проём распахнутый глядим
на травами заросшую дорогу.

Так в августе стоит прохладный сад,
он цел ещё, но лист кружит в паденье,
и заглушает пение цикад
неспешное шуршанье обрушенья.

Но время есть, ещё, пожалуй, есть
найти в скворечне глиняную птицу –
свистульку дочки,
и под вишней сесть,
и засвистеть,
и тихо засветиться.

Опушённый инеем зрачок,
воздуха живая роговица.
Что ты видишь, яблоня?
Молчок.
Мне потом, наверное, приснится:

зимний ветер, полуспящий сад,
я, с охапкой хвороста стоящий,
и вот этот из иного взгляд,
яблочную косточку таящий.

***
Я говорить пытаюсь всё ясней…
Но если, смолкнув, заглянуть в начало,
то сколько было жизней и смертей,
чтоб речь моя сегодня прозвучала.

И сколько было отчей тишины
и шума в кроне древа родового,
чтоб смутное наитие и сны
прозрачней стали, обратившись в слово.

Я говорю, смотря на зимний сад,
в движенье веток различая лица.
И мёртвые со мною говорят
травой под снегом,
горлицей,
синицей.