Литературный журнал

Андрей Пермяков — поэт, прозаик, литературный критик. Родился в 1972 году в Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук. Работает на фармацевтическом производстве. Публиковался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир» и др. Автор книг стихов «Сплошная облачность» (2013), «Белые тепловозы» (2018) и трёх книг прозы. Лауреат Григорьевской премии (2014) и премии журнала «Новый мир» (2020). Живёт в Ярославле.

Алексей Дьячков быстро и заслуженно получил репутацию сложного поэта. Хотел ли казаться простым? Тут сложно сказать. Интерпретировать автора — дело хорошее, но вот думать за него — грех. Однако само построение стиха, ритм, подобный ходу железнодорожного вагона на колее с частыми стрелками и аккуратными стыками, просодия обещают нечто понятное и весьма уютное. Важное для осознания реальности. Вадим Муратханов в аннотации к одному из его предыдущих сборников писал: «Мало кто из современных авторов владеет искусством материализации времени так, как тульский поэт Алексей Дьячков. И мало кто делает это так безыскусно, внешне незамысловато».
И первое же стихотворение из новой книги будто подтверждает сказанное целиком. Очевидная культурная аллюзия в первой строке, характерный перебой рифмы между второй и четвёртой, мерцающий статус неглавной героини — то ли вдова, то ли жена. Мандельштамовское смешение мифов: отсылки к ним настолько прямые, что даже считывать не приходится. Актеон, Одиссей, Эдип. Хотя важный момент: Иокаста опознала в муже собственного сына не по застёжке. Он воспользовался её застёжкой для самокалечения.
Так ведь текст не зря назван «Альцгеймер». Повествует он о печальных мыслях в больничном дворе после встречи с не узнавшим тебя, но, кажется, весьма близким человеком. В сочетании с названием книги получается заявка на сквозной сюжет. Тем более, на следующем развороте мы видим заголовки «Палата б/н^[1]» и «Трубка». Эта «Трубка», очевидно, курительная, но звучит из неё полифония разновремённых голосов полевого хирурга, старорежимного помещика, несовременного литератора и, возможно, автора. Но последнее — неточно.
Кажется, вот: автор уловлен. Теперь можно, эстетически наслаждаясь, вживаться в печальну повесть о старении некоего человека, распадении его личности на много малых, о разнообразном минувшем... Действительно, о чём ещё может быть книга, озаглавленная «Дед и сад»?
Но через несколько страниц вспоминаешь гневное письмо Льва Толстого редактору Некрасову, вызванное сменой простого названия повести «Детство» на чуть более сфокусированное: «История моего детства». Граф тогда спросил менее родовитого, но быстро богатеющего дворянина: «Кому какое дело до истории моего детства»? Так и эта книга, начавшись весьма локально, превращается в сад расходящихся тропов.
Поэт Дьячков опять обманул читателя. Благо, это несложно: обманываться тот рад всегда. Впрочем, обман тут честнейший. Ключи автор предоставляет. Возможно, главный из них спрятан в катрене:

Как в музее пугаешься голоса
И по выставке бродишь, как по миру.
Помнишь Ольги зелёную полосу?
Помнишь угол малиновый Роберта?

Ольга тут с огромной долей вероятности являет собой художницу Ольгу Розанову. Тем более, вскоре поэт упомянет её напрямую:

* * *
Есть бараки, есть цыганки очи карие,
Снега таянье, мелькание белька.
Простофиля деревенский на прогалине
Сыплет семечки синицам из кулька.
Подоконник Ольги Розановой с луковкой,
Зелень стрелок мир заполнила на треть.
Прикупи вина в пакетике и булок нам,
Чтоб под сыр заплесневевший погудеть.
Чтобы тазиком с кальсонами и робами
Придавил сугроб подросток-сын в плаще,
Чтобы влажное тряпьё на солнце хлопало,
Звонко булькал без кораблика ручей.
Под остывший чай с еловыми иголками,
От буржуйки дыма напустив в барак,
Ты поймёшь: день затянулся, жизнь короткая.
Год учебный не кончается никак.

Известная «Зелёная полоса» Розановой обрела пристанище в ростовском музее. Не в огромном Ростове-на-Дону, ставшем одним из ключевых городов новейшей России, а в маленьком, но сохранившем прозвание со времён даже не домонгольских, а докняжеских, Ростове Великом. Райцентре Ярославской области. В том Великом маленьком Ростове есть кремль, никогда кремлём не бывавший. Это он для туристов кремль, а так — бывший митрополичий двор. Только очень большой. И среди древностей, финифти, вериг, декораций к фильму Гайдая, яблок митрополичьего сада, небьющейся доисторической чёрной керамики — представлена удивительная коллекция русского авангарда. Где королевствует именно «Зелёная полоса» Ольги Розановой.
Такое географическое положение картины вполне соответствует топографии книги. Зарубежные названия у Дьячкова разные, а отечественные — уютные. Тихвин, Будогощь, Алексин… Рязань — это уж если из покрупней захочется. Но вот дальше, усыпив в очередной раз бдительность читателя, следует ряд: Велиж, Пудож, Россошь, Китеж.
Хотя к истории с географией ещё вернёмся; мы не то, чтоб совсем отвлеклись, но как-то позабыли Роберта, чей «малиновый угол» упомянул поэт. Опять-таки почти наверняка речь идёт о коллаже Роберта Раушенберга «Ретроактивный». Действительно: как «роза есть роза есть роза», так «Зелёная полоса» с неотменимой модальностью зримого представляет нам непонятным образом светящуюся в размытых краях зелёную полосу посередине белого полотна. А малиновый угол у Раушенберга занимает собой малозначительную часть изображения, где существуют каноничный Джон Кеннеди, астронавт в открытом космосе и разное. Но запоминается угол. Вернее, угол тоже запоминается.

В поэзии Дьячкова произошла смена жанров: от кинематографа к коллажу. Хотя кино в стихах новой книги по-прежнему много. Есть неоднократные упоминания легендарной и довольно низкокачественной киноплёнки «Свема». Одно из стихотворений так и названо. Есть отдельные нераздражающе красивые кадры: «Рама «Камы» с разводами ржавчины», к примеру. Или «Броши листьев и гирлянды бус» Есть прямые указания оператору и сценаристу, как в стихотворении «Тася»:

В кадр возьми моллюска отпечатки,
Грубую поверхность кирпича.
Мы уже встречались на Камчатке,
Тачку заводили с толкача…

Но в этих фильмах почти ничего не происходит, и катарсиса «в кадре» не предполагается:

<…>
Напиши мне о криках на станции
И составах с глухими мужчинами.
В тыл, в провинцию, в эвакуацию –
В никуда.
На ответ не рассчитывай.

Продолжается тонкое вживание в людей без биографий. В совсем простых. Не как у Высоцкого — обманчиво простых, а действительно таких: ну, воевал, ну, состарился, ну, помер. Возможно, размах времён стал значительней — от пятидесятых и не очень характерных для прежнего Дьячкова дореволюционных времён до печальных дней грядущих.

Сравним два катрена. Один из книги «Райцентр»:

Солдат нестойкий светится наливкой,
Печально розов, отрешенно желт,
Увиденный с балкона инвалидом —
Поэтом — стеклодувом — алкашом.

Второй из нового сборника:

Завтра утром во двор выйдя засветло, –
Кто я? — вспомню с трудом, боже мой:
То ли школьник в ближайшей гимназии,
То ли в ней же завхоз пожилой.

Похоже, но вглядимся тщательней. Солдат заснят с нескольких камер. Возможно, это он последовательно сделается инвалидом-поэтом-стеклодувом-алкашом, возможно, наблюдатели (или один наблюдатель, тот самый инвалид-поэт-стеклодув-алкаш) видят его таким. Во втором же тексте происходит очевидное смешение сущностей. Обмен телами и душами. Подобное кинематографическими средствами тоже пытались передать с разными степенями успеха. Сами собой, конечно, из памяти выныривают «Малхолланд Драйв» и «Затерянное шоссе» Дэвида Линча.
Но ведь перемена обликов — ещё не всё. Времена перемешиваются, сопрягаясь в «здесь и сейчас»:

Молескин
<…>
Под плакатом «Праздник урожая»
Я тебя до дома провожаю,
Утром собираюсь на вокзал.
Что со скарбом всем, со всей вселенной
Пропадёшь так быстро, так бесследно,
Навсегда исчезнешь — кто же знал!

Речи нет, я сам дитя эфира,
Номер телефона, адрес, фио
В чьей-то записной на букву «дэ».
Сетку выдающий утром телик.
Ссора с бригадиром из-за денег.
Летний пруд с кругами на воде.

Лирический герой параллельно проживает себя в различных временах, находит собственные отражения в чужих памятных книжках, глядит на себя же прежнего глазами провожаемой особы и осознаёт неразрывный континуум сущего. Здесь проще сказать на языке интересной, но всё ж иной цивилизации: tat tvam asi, «то ты еси», или на современном русском, разошедшемся с санскритом ещё сильнее, «всё есть ты». Базовый индуистский принцип при явном, но очень деликатном христианском пафосе Дьячкова светится иными гранями. И коллаж позволяет выразить объект, разворачивающийся скорее в пространстве, чем во времени. А затем уже пространство позволяет времени явить себя. Как в следующем стихотворении, приведённом целиком:

Дом 8б
Сперва крыльцо в потёках наледи,
Ступеньки, поручни, навес
Изобразил старик по памяти,
Потом и весь барак воскрес.

Засыплет мелким снегом кривичей,
В треухе задом наперёд
Когда пацан из мрака выскочит
И гулко дверью громыхнет.

Сосед в наколках кашей ячневой
Набит, торопится в гараж.
За вязанкой с помпоном вятича
Не поспевает карандаш.

За галками, за мамой слабою,
За дымкой тихих папирос,
За тем, как ярко — это самое —
Горит на скатах купорос.

Как лыбится простенок рожицей,
Цари слетают с визгом с гор,
Как абразив сугроба крошится,
Как лед, как двор, как кохинор.

Старик по памяти рисует двор и барак, но видим мы старика, а не его рисунок. Казалось бы, автопортрет, но это – портрет, нарисованный художником Дьячковым. Хотя рисует действительно старик. Как так? Как такое может быть?
Если фильм интерпретировать можно (после усилий мудрых кинокритиков там останется полтора-два смысла), то с коллажем иначе: там своя суть для каждого зрителя. Зато этих самых зрителей у фильма, как правило, неизмеримо больше.
Но дело, конечно, не в количестве зрителей-читателей. Дело в персонажах. Стихи прежних книг поэта населяли лица разных эпох. В кадре постсоветских улиц легко появлялись, к примеру, княгини. Но теперь, когда каждый обитатель текста бесконечно разделяется на себя прошлого, нескольких себя настоящих и многих-многих будущих, кинокадр рискует обратиться в чёрный квадрат.

Дьячкову, как автору «Деда и сада», весьма помогает блогер alya_kulya. Вот так. Давным-давно, эпохи три-четыре назад, Алексей Дьячков был популярным блогером. Блогеров тогда почти не было, видеоблогеров совсем не было, но Живой Журнал был, и упомянутый alya_kulya пользовался громадной популярностью. Невинные краткие зарисовки из жизни улиц крупного, но очень нестоличного города. Зарисовки, то переходящие в отточенную малую прозу, то зависавшие на оборванной ноте, но сопрягавшие несопрягаемое. Популярность наличествовала. Надо же: целых три книги об этом факте биографии поэта я, как рецензент и читатель, не вспоминал, а теперь вспомнил! Видимо, что-то встретилось в новых стихах с заметками двадцатилетней давности. Найти б те посты теперь.
Будем надеяться, автор их сохранил. Ибо рукописи, конечно, не горят, но буковки на экране гибнут вполне невозвратно.

^[1] без номера