Литературный журнал

***
Ещё сереет наст несвежею газетой,
Дома, как баржи, спят на ледяной мели,
Но полный воробьёв и тающего света
Мерцает влажный куст на каждый вздох земли.

Мерцает и звенит – ему вполне довольно
Того, что день длинней и тоньше жёсткий наст,
Беспечным воробьям уютно в мире дольнем,
Где их не выдаст Бог, и небо не предаст.

И кажется, весь мир, несложным ритмам вторя,
Не зная за собой ни страха, ни вины,
Свободный от людских забот, страстей и горя,
Мерцает и звенит на вздохе от войны.


***

                                             Боящийся не совершенен в любви.
                               ( первое соборное послание Иоанна
                                     Богослова, 4.,18 ).

Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе,
Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем.
В смертном поту, в остывающей липкой рубахе
Кто-то затих, от последнего ужаса нем.

То, что выходит из праха – становится прахом.
Между двух дат угадай, улови, проживи
Эту попытку преодоления страха –
Жизнь, где боящийся не совершенен в любви.    


***
Она говорит мне: «Я маму не заберу.
Оформляйте куда-нибудь, где будет за ней уход».
Мы сидим в ординаторской, а кажется – на ветру.
Я на травме работаю первый год.

Голос её бесцветен. Она не стара,
Но из-за привычно опущенной головы
Выглядит старше. У мамы – шейка бедра,
И завтра пора снимать последние швы.

У меня всё в порядке: мне целых двадцать пять лет,
Все мои пешки нацелены на ферзей,
Я всё понимаю, на всё могу дать ответ.
Нет ни гроша, но полно надежд и друзей.

У меня – дневники, эпикриз, и, кроме того,
Надо в приёмный к пяти. А время идёт…
Я объясняю: «Ухода не будет. Не будет его.
Некому просто. Понимаете, что её ждёт?

Пролежни и пневмония в конце концов.
Может, всё-таки, заберёте маму домой?»
И краснеет пеплом подёрнутое лицо,
И она взрывается: «Господи Боже мой!

Может, подскажете, кто нас будет кормить,
Если я брошу работу и сяду с ней?
Вы понимаете? Что я могу изменить?
Много вас, умных. Один другого умней.                                         
Муж у меня – инвалид уже много лет,
И с грудничком теперь одиночка – дочь.
А на сиделку денег попросту нет. Ну, нет.
Вы понимаете? Некому нам помочь».

Она извиняется, потом тяжело молчит,
Долго и жадно воду из кружки пьёт,
Роется в сумке, вытаскивает ключи,
Кладёт их обратно, и, наконец, встаёт.

И я говорю: «Хорошо. Пишите отказ.
Мы всё уточним и сразу дадим вам знать.
Здесь распишитесь, пожалуйста». И первый раз
Понимаю, что ничего не могу понять.

***
Человек войны входит и говорит:
«Коня отдавай, и весь урожай свой!»
За его спиною тёмным огнём горит
Ненависть, рождённая прежде всех войн.

Землепашец глядит на почти остывшую печь,
Руки его натружены и тяжелы.
Он понимает: ничего не сберечь,
И лицо его – словно кусок скалы.

И когда вновь приходит посланник беды,
В дом запуская клубящуюся метель,
И требует сначала кружку воды,
А потом – отдать жену и детей,

Он хватает обрез и стреляет в упор,
Не ощущая ни горечи, ни вины.
Не оборачиваясь, выходит во двор,
И сам становится человеком войны.

***
Ах ты, птичка, красногрудый снегирёк!
Что-то в жизни всё не вдоль, а поперёк:
То ли зябнет неприкрытая спина,
То ли ноет неизбытая вина.

То ли ветер завывает слишком зло,
То ли все пути-дороги развезло.
Развезло, да подморозило слегка,
А вокруг-то – ни души, ни огонька.

Словно те, кому помочь ещё могла,
Только вот не помогла – дождём прошла,
Закружилась в круговерти суеты –
На меня теперь глядят из темноты.

Ах ты, птичка, стойкий маленький флейтист,
Согревающий собою снежный лист,
Чтобы вновь я удержалась на краю,
Просвисти простую песенку свою.