Литературный журнал

В доме на углу давно живёт одинокая тишина — старуха с больными зубами. Она выходит из оцепенения по утрам, поскрипывая мослами, выползает на июльский балкон и крестит узловатым троеперстием просыпающуюся округу. Округа равнодушна к шёпоту старухи, который осыпается с её высохших губ, у округи свои заботы — заводской гудок, сбежавшее от завтрака молоко, суетливые сборы в школу и что там ещё?

Так сберегается вечная заповедь: преодолевая проклятие Коли Колокольчикова, каждая птичка перед тем, как покинуть свой шесток, торопится прочитать утреннее правило, после которого набирающий силу день считается обретшим благословение. А что вчера?

Торжество пережитых мгновений утешается гранитной памятью: вот в стареньком подъезде, выкрашенном непонятно кем и непонятно зачем в грязно-зелёный цвет, удивительные слова на пыльном стекле, вставленном в деревянный простенок, — «Вова, я тебя люблю!». Сейчас уже неважно, действительно ли равнодушный молодой человек по имени Вова упустил счастье по имени Маша: Маша много лет замужем за инженером-электронщиком, Маша родила мужу двойню, Маша назвала сына Антошкой, а дочку Дашенькой, Маша машет кому-то узкой ладошкой издалека и только неизвестно в чьём сне.

Календари настенные, календари в портмоне, календари вечные... Зимы доживают до апреля. Лето — всегда умирает в октябре. В октябре детское горлышко нужно укрывать тёплым шарфом. Тёплый шарф беспечным отцам нельзя забывать в прихожей — и не то чтобы «возвращаться дурная примета», нет — не дурная, нет — не примета. Ну какие, к чёрту, приметы?

Ты, улыбнувшись укоряющему взгляду жены, бежишь наверх за любимым дочкиным оранжевым шарфом, ты в два шага одолеваешь пролёты по пути туда, и в один шаг — возвращаясь обратно. Ничуть не запыхавшись, ты вываливаешься из подъезда. А там... Только сгорбленная старуха-тишина, которая крестит обезумевшего тебя и исчезает, проваливаясь бог весть куда. А ты, профессиональный дурак, укоряя себя в полоумии беспамятства, садишься на скамейку и зажимаешь уши руками: календари настенные, календарики карманные — ну сколько ещё лет можно бегать за оранжевым детским шарфом, сколько раз, отталкивая набежавших соседей, нужно рвать руками автомобильный металл, отнявший две самые любимые жизни?

Остановись, непокорное сердце. Остановись.

— Сильвестр, — подкидывает утренние брови к высокому лбу «душа моя», — вот твоя пощёчина, можешь не расписываться, но получи. Вечером будет вторая! Я их дюжину приготовила, ожидай в трепете душевном.

Мне-Сильвестру сплошное вдохновение осознавать блаженные радость и забаву бытия земного. Вот так всегда — залюбуешься, как она нагая в постели просыпается и четверть часа поёт; залюбуешься, предаваясь неге, отважишься подпевать, по воле сонных небес станешь фальшивить, а потом начнёшь витать в эмпиреях да и ляпнешь что-нибудь такое: «Можно, я встречу это мгновение, трогая твою левую грудь?» А тут и пощёчина. Пощёчина, говорю.

А ты, если не лукавить, не любил бы такую рассветную солистку?

Богу известно [не тайна и для неё, и для твоего очень покорного, очень иногда — слуги]: Бог сотворил меня-Сильвестра на радость обнажённой певице. Она, конечно, всё время об этом забывает — как сегодня. Забывчивость — похвальное качество для порядочной девушки. Но честность «наше всё»: какая там молодость — нам уже не вчера исполнилось тридцать пять [не вчера — это горелых лет десять (кажется или примерно — обойдёмся без гаданий) назад].

Это письмо — подстрочник моих откровений, как ты уже, несомненно, догадался. Мы знакомы с тобой не единожды сломанную о божье колено четверть века. Дай, прошу покорно, совет: ну как же донести мне-Сильвестру до её гибкого ума в прекрасной головке, что моему сердцу нельзя без прикосновений к её [именно] левой груди?

Прости, что письмо моё не начиналось с традиционных приветствий. Волнений во мне сейчас много больше, чем памяти о нужде соблюдать «приличия и традиции». Вскорости у нас наступает вечер, и я волнуюсь, не забудет ли «душа моя» про обещанную дюжину пощёчин? Главное, чтобы дюжина не оказалась чёртовой.

— Дорогой мой любезный! Уже третье по счёту липкое на сны полугодие тешу себя небезосновательной, мнится, надеждой на то, что ты простишь мне долгое отсутствие в твоей жизни: хоть ангелов, хоть архангелов призову во свидетели — пожалуй, со времён отрочества не знаю я ни одного сердца, столь верного идеям мужской дружбы, как твоё. Ты поймёшь меня-горемыку, как понимал всегда, даже ещё и во время оно. А там, вероятно, и пожелаешь извинить за растянувшееся «на века» молчание.

Так вот: не особо соблазняясь витиеватостью письменного слога, поспешу сообщить: всячески советуя мне-Сильвестру быть внимательным в любовных переживаниях, ты оказался прав! В который уже раз, я остаюсь в дураках, отрекаясь от твоего дружеского совета, игнорируя душевный порыв друга и брата, пережившего за почти половину века и те, и эти, и вон те тоже — события, встречи, разочарования, а иногда [и — откровенно говоря] — и такие трагедии, какие посильны не каждому простофиле, кем волей Небес я и являюсь.

Заканчивая рассыпаться в извинениях [и тем не менее — уповая на твоё мило-сердие <читать это слово нужно именно так, как и писать — через дефис>], перехожу к главному. Возможно, ты не поверишь, но у меня–Сильвестра случилось-таки подозрение насчёт «души моей». Теряюсь, с чего бы начать… Третьего дня, заканчивая вечерний променад, у входа в парадный столкнулись мы с моей рассветной певуньей с капитаном третьего ранга в отставке Никольским [ах, да, ты ведь совершенно не имеешь понятия, о ком я тут имею честь рассказывать, а потому, исправляя оплошность, докладываю: речь здесь зашла о экс-морском, экс-офицере, поселившемся в прошлом месяце в номерах супротив наших с ночной певуньей].

Встреча как встреча, и можно было бы кивнуть и пройти мимо, тем более, что вот уже четыре года, пронзая навылет и явь, и навь, и моё стихотворчество, и мои грёзы, и любые-прочие гипнотические состояния, не оставляя исключения и для прогулок, все мои мгновения — сплошные фантазии, синема-проекции исключительно видений белой груди юной прелестницы, идущей в тот момент слева.

И — Архангел Гавриил ни за что не позволит сказать неправду — я прошёл мимо месье Никольского, растянув в приветливую улыбку губы — насколько это уместно в подобных случаях. Но дёрнул меня лукавый мельком взглянуть в глаза своей непонятно от чего смутившейся спутницы. Ох, какая проклятая волна непобедимого холода окатила в тот момент меня–Сильвестра! Что там в сравнении с этим ужасом какие-то жалкие обвинения в растрате казны, пережитые мной на тринадцатом году службы в Нашем [когда-то — с тобой] Министерстве [ты, вероятно, помнишь тот скандальный случай, когда советник К., метивший на моё — ничем, в общем-то, непримечательное — место, решил подобным образом освободить дорогу своим молодеческим амбициям]. Слава Богу, господина следователя провести оказалось не так легко, как многих начальствующих надо мной чиновников. Ну полно, какой прок от желания царапать шрамы воспоминаний, не о них сейчас печальная песня.

Ты понимаешь? «Душа моя» смутилась от внимания постороннего человека, пусть и обладателя мюнхгаузенсовских усов! Что за тайна сокрыта под этим смущением, и о чём мне теперь думать, обнимая прелестницу в предрассветный час? Дай совет мне–Сильвестру, дружище!
И чернил мне не жалко нисколько, но именно в этом месте: честь имею откланяться, дорогой любезный товарищ мой навеки!

Когда перемерзают странствующие сибирские реки, ты вспоминаешь обо мне: ты выбираешь какой-нибудь пятничный не слишком звёздный вечер и звонишь по очереди нашим общим друзьям, битый час рассказываешь, какие теперь морозы в Якутске, а потом вдруг интересуешься: «как-там-он-в-своём-уссурийском-крае-не-говори-ему-что-я-звонила-и-спрашивала».

А друзья — добряки-болтуны, они всегда докладывают мне о твоём полуночном звонке. Они без устали врут, что мы оба дураки, что мы могли бы... что это так просто — простить, наплевать на гордость во имя... — в этом месте каждый из них непременно добавляет что-то своё-не чужое. И когда беседа с друзьями, словно бабушкин Колобок-из-Сусека, докатывается до колючей тропинки сопереживания, я обрываю разговор с кем-то из друзей, я говорю: Siri, будь ласка, включи тишину. И Siri, умная Siri (конечно же, улыбаясь) отвечает: да, о мой повелитель, будет сиюмгновенно исполнено!

Если у чертят существует субординация, то вослед за мультяшным бароном Мюнхгаузеном «клянусь своей треуголкой» — существуют и звания, и в этом месте что-то подсказывает мне, что чертёнок Сопереживание — всего лишь обычный рядовой. Ни полномочий у него, ни должности. Вечный новобранец, которого безбожно (да, безбожно — не ухмыляйся) шпыняют старшие товарищи. Старослужащие ефрейтор Издевательство и младший сержант с дивной фамилией Нужда отправляют Сопереживание в ночные вылазки— они заставляют слабовольного рядового воровать табак у зажиточных дачников, они так и говорят всегда: иди, солдат, в дачный посёлок, пошукай по кладовкам сушёного табаку, шустри, как знаешь, а без курева и не возвращайся.

Лиза, Лиза, ты такая странная, Лиза. Я давно продал наш непостроенный домик, я сто лет не ношу панамы, я забыл, как подвязывать яблони, спроси любого, он подтвердит, что я больше ничем не похож на дачника, но вот — возьми табачку для своего сопереживания: у меня «всё очень хорошо» — и на работе, и в том, что тебя не касается даже краешком краешка.

«В остывающем после католического Рождества хлеву вот-вот околеет последний телёнок-декабрь. Тяжело ему без мамкиной любви. А кто его доверчивая мамка, а когда она сгинула, а кто такой-с-копытами-и-колечками-шерсти-на-белом-лбу он сам?». Даже представить не умею, к чему подумалось об этой несуразице, видимо, так просто захотелось повздыхать над где-то услышанной невсамделишной придумкой вместо вечерней зевоты у роняющего зимние слёзы окна. Пожалуй, затоплю печь — самое время погутарить с выползающими из углов тенями минувшего.

…

Мы с тобой счастливые люди, правда? — по вечерам ты лупишь по клавишам своего пианино, а мне — выбора никакого никогда не было, нет его и в эту минуту — воленс-ноленс приходится терзать альт (а ведь какой из меня альтист? — живи мы в угрюмом углу заповедного Сихотэ-Алиня — едва завидев меня, бежали бы в сторону китайской границы табуны ошалевших гималайских медведей, на бегу стряхивая с белой груди остатки дикого мёда из разорённого улья и обгоняя на три четверти корпуса своих бурых сородичей… Милая, ну, пожалуйста, не лукавь: где чёрные ноты, где белая музыка и где — твой сумасшедший я?). Что ты делаешь со мной…

«Что ты делаешь! Что! Ты! Делаешь?!» — не умея совладать с нежностью, придавленная к мятой простыни моим ритмом кричишь ты позже — после своего святого пианино, после моего истеричного альта, после уже не наших, а забугорных медведей и чужого никому не нужного декабря. И я, не умея отвести прыгающего взгляда от твоих влажных глаз, не нахожу ни одного достойного твоей красоты слова, во всей родной славянской грамоте не вижу ни единой буковки для тебя, я — немею, беспомощно немею тобой, над тобой. Мы отражаемся в плывущих по стенам зеркалах, мы хорошо изучили друг друга, мы прекрасно усвоили нехитрые правила этой вечной взрослой игры, я вижу — ты счастлива, я чувствую — счастливы мы. И именно поэтому я никогда не расскажу тебе, как долго до тебя у меня никого не было, ни за что не расскажу, какой утомительно долгой была жизнь до тебя.

…

Если предаться сопливому отчаянию и, оставив близких и дальних наедине с их вечными неурядицами, рвануть на север с выползающего из Японского моря острова Русский — сначала в город воинской славы Владивосток, а затем дальше и дальше — за десять часов куда-нибудь непременно доедешь. Даже на сто раз пережившей ремонтные страдания старенькой тойоте. Доедешь. Непременно. Я проверял не единожды.
…

Если бы ты могла оглянуться: в тесной кухоньке всюду жжёные спички, милая. И в этот вечер никто никуда не поедет.

Посмотри внимательно по всем фиолетовым четырём сторонам — не осталось ли в укромном закутке чего-нибудь от меня? Кроме волчьего воя, заблудившегося в твоих ушах. Кроме моего воя. Конечно — кроме него.

Не будем лукавить: если основательно протереть сонные глаза, всегда что-нибудь находишь. После несчастного кого-нибудь, после несчастного, но счастливого кого-то. И ты долго рассматриваешь найденную штучку, покачиваясь на дрожащих после случайной ночи ногах, потом бросаешь найденную ерундовину на мятую простынь и думаешь [неважно, про себя или с собственного разрешения — вслух]: как вы все мне надоели со своими уходами, раздери в клочья всех вас винторогие черти из табакерки, пылящейся в чулане. Вот именно — чумазые паразиты-черти из костяной коробки, которую давно пора, но нет сил выбросить и нет сил не выбрасывать: в ней хранится пара перламутровых камушков, упавших в твою ладошку с луны. Именно — с луны. Табакерка, освящённая спрятанным внутри перламутром, — ну что за глупость, правда?

Вынырнув из величия своего небесного Лиссабона, ты, конечно, сильно удивилась бы моей нынешней берлоге: если унять тремор, забавы ради этот городишко можно положить на одну ладонь и прихлопнуть другой, так невелик он в размерах. А ещё — он равнодушен к тем, кто стоя на смотровой площадке, шатко повисшей над северной городской окраиной, разглядывает его кривые улицы и немногочисленные строения, щурится на дурную зелень его тополей, цокая на его безвкусно одетых женщин и молчаливых в любое время дня бородатых мужчин.

Здесь совершенно невозможно понять, когда кончается вечер и наступает ночь: вероятно, здесь и нет ни этого самого дня, ни того самого утра — шатаясь по малолюдным тротуарам, я постоянно обращаю внимание на включенные фонари и на собственную почему-то раздвоенную тень. Если бы ты позвонила прямо сейчас, то, несомненно, услышала бы, как хрипло каркают на местных заплаканных проспектах двигатели старых праворульных тойот вездесущих таксистов. И куда им всем нужно под покровом бессонницы, в какое забвение? Но мне нравится здесь. Я снял комнатушку на площади маршала Жукова — немного тёмную и пыльную, но окна выходят в тихий двор, а что может быть лучше тишины для того, кто с перекушенной лапой убежал из западни твоих оправданий? Немного обживусь и заведу кота — вдвоём мы будем иногда заглядывать в монитор ноутбука, ожидая письма от тебя. Именно — письма.