Литературный журнал

Устройство «Розы», этого маленького романа, позаимствовано из двух предыдущих книг Оксаны Васякиной. Здесь рассказывается о больной туберкулезом тетке по материнской линии. Условные сюжеты «Раны» и «Степи» закручивались, соответственно, вокруг матери, умершей от рака, и отца, пораженного СПИДом. Казалось бы, ничего нового, а тем более выдающегося от эксплуатации старого механизма появиться уже не может. Иные критики не преминули поерничать, что у Васякиной еще немало родственников. Однако завершающая книга триптиха — это пример любопытной эволюции.

Тетка Светлана никак не может вписаться в условия провинциального усть-илимского быта. Бóльшую часть жизни она не работает; после нескольких абортов у нее появляется дочь, но не полноценная семья с мужем; свою племянницу (рассказчицу Оксану Васякину) она не может научить ничему хорошему. Светлана остается выросшим, не повзрослевшим ребенком. Взрослеть — то есть подчиняться условиями взрослой рутины — она и не собирается.

Воспоминания светланиных характера, привычек, внешности и составляют внешнюю сторону истории. Эпизоды не подчиняются логическому или хронологическому закону, а чередуются благодаря ассоциативной машине памяти. Детские и взрослые рекапитуляции перемежаются рефлексией над художественными произведениями, а также отягощаются философскими построениями; осмысляется и сам процесс работы над книгой. Много этого было в «Ране». Более гладкая «Степь» казалась работой над ее ошибками. «Роза» гораздо уравновешенней и сбалансированней обеих книг, и дело не только в наработанной мастеровитости (иначе пришлось бы говорить, что Васякина всего лишь, набив шишек, набила руку). «Роза» теплее и светлее созданного прежде.

Важно не то, что Васякина якобы бесстрашно изображает обыденность, сохраняет чужой голос/память либо подвергает определенный тип людей романтизации. Васякина вовсе не зеркало (пусть так думает она), а передатчик света, природу которого не вполне может уяснить сама. Именно поэтому на незатейливом рассказе о жизни Светланы лежат отблески — чего? как это назвать? — если не любви, то приязненного интереса. Правда, странным образом интерес к человеку и миру сочетается с отвращением к телесности и жизни. Подспудные теплота и свечение вступают в противоречие с явной негативистской философией Васякиной. И такая биполярная смесь тоже делает книгу притягательной.

Текстовая ткань «Розы» куда тоньше и богаче, чем в «Ране» и «Степи». Суховатый стиль Васякиной местами достигает неожиданной влажной живописности. Это не просто хороший слог, но как бы симпатическое возникновение внутренних теплоты и приятия в описываемых предметах или обстановке.
Вот, например, как дана попытка умилостивить обиженную Светлану:

«Я медленно подошла, доставая из пакета футболки. Светлана не обернулась, но я уже могла рассмотреть ее густо накрашенные Ленинградской тушью ресницы, коричневые веснушки на щеках и сухие белые губы. Я позвала ее еще раз и сказала, что привезла для нее подарки. Я протянула ей расправленные футболки и попросила обратить внимание на то, какие они красивые. Я сказала, что фиолетовый и розовый цвета должны быть ей к лицу. Не оборачиваясь, она повела правой рукой, давая мне знак, чтобы я оставила вещи на кресле. Я положила футболки на кресло у ее дивана так, словно оставляла подношения божеству, и отошла. Выходя из комнаты, я обернулась и увидела, как она продолжала смотреть в телевизор. Ноздри ее тихо двигались в такт дыханию. Похоже, внутри она боролась со смешанными чувствами: обидой, любопытством и желанием не показаться слишком отходчивой».

А вот так показан канун Нового года, когда тетка с племянницей собираются срубить пихту, чтобы заменить ей праздничную ель:

«Светлана шла впереди, а я волокла сани по узкой протоптанной в снегу тропе. Иногда она оборачивалась и поправляла формовку рукой в вязаной варежке. Я разглядывала ее силуэт — все, что на ней надето, было с чужого плеча и поэтому пальто было ей великовато. Бабка принесла его с работы, на ножной машинке сшила подкладку, а воротник спорола со своей старой шубы. Шапка Светлане досталась от моей матери, ее шелковую подкладку стянули так, чтобы на маленькой голове она сидела хорошо и не спадала на глаза. Варежки также связала бабка. Светлана оборачивалась, и я видела, как она лукаво мне улыбается. Это было наше настоящее путешествие ночью сквозь зимний лес. Стоял мороз, и иногда с веток на нас падали хрупкие комья снега. От радости я начинала что-то лепетать, но Светлана оборачивалась, чтобы приложить к накрашенным губам варежку. Никто не должен был нас услышать, потому что мы шли на преступление».

Много и других приятных, точно схваченных наблюдений, не обязательно связанных со Светланой. Вот некоторые из них:

«…в своей дымной голове я смотрела на ее комнату с диваном и тяжелыми синтетическими шторами. Светлана лежала в ней, и я рассматривала ее затылок с небрежно забранными волосами мышиного цвета. Комната пылала: на полу рябил ворсистый ковер с красным узором, а ее диван был застелен китайским покрывалом с флуоресцентными бутонами. Ее халат синтетического шелка переливался в дымке моей головы».

«Вспоминаю Светлану. Ее болезненное тело и узловатые коричневые пальцы с покрытыми розовым лаком ногтями. Она непрестанно жаловалась на боль во всем теле. Утром она долго лежала в своей постели и поднималась только ради того, чтобы выкурить сигарету: зимой — в сером подъезде, летом — на балконе. <…> Вернувшись, она пахла собой. Мне казалось, что ее кисловатый запах, смешанный с дымом от дешевого табака, ни на что не похож: если бы у него было тело, он был бы щербатым, как хлебная корка».

«От ствола посыпались нежные бежевые осколки, они пахли смолой и были теплыми как обнаженный живот».

«Мне нравилось, что после обеда в ясные дни окна соседнего дома отражают солнечный свет и лучи падают на голубоватый снег. Эти блики были похожи на водяную паутинку или прожилки мрамора. Они были цвета топленого масла».

«Прилетел краснозадый дятел и стучит по гнилому пню, вынимая червяков из мертвой коры. И над той горой летают маленькие птицы, питаются крошками принесенного печенья и пьют дождевую воду в углублениях пластиковых лампадок»

«Я видела дрожащие острова бабочек-боярышниц. Они спаривались на влажном песке. Мутные источники питали приморский берег, и в июле бабочки слетались к намокшему песку. Их пронизанные черными жилками крылья трепетали. В неловком движении некоторые из них прилипали к песку, пыльца намокла, они бились в окружении своих братьев и сестер. Проезжающие мимо машины сбивали и давили их, оставляя на сером асфальте желтоватые пятна. <…> Недавно я нашла видео, на котором мужчина в течение нескольких минут, восхищаясь скоплением боярышниц, проводит рукой по их крыльям. Встревоженные бабочки срываются с песка и улетают куда-то в сторону реки. На видео слышен тихий треск их крыльев».

При выстроенности книги, ее композиция несколько произвольна, а иные части нагружены сильнее, чем могло бы быть (скучноватыми философскими или искусствоведческими раздумьями, к примеру), и с этим не вполне можно примириться только оттого, что  там и сям случаются стилистические прорывы.

С другой стороны, нервная неровность, которой подвержена «Роза», а с ней вместе и вся трилогия, — это не столько грех или порок, сколько признак жизни. Живое в прозе Васякиной все-таки есть, оно упорно пробивается сквозь тьму и слепоту — не жизни, а может быть, судьбы. Борьба с судьбой, производные этой борьбы могут не нравиться или даже отталкивать. Но следить за этим пульсом интересно.