Литературный журнал

Такого вишневого варенья, какое она умела варить, я больше никогда в жизни не пробовала. Густое, как карамель, насыщенного темно-бордового цвета, оно пьянило, почти как вино, одна ложка этого варенья могла моментально вернуть меня в солнечное лето.

Баба Рая засахарила вишню,
Зимой ее съесть нам будет нелишне.

Мы с мамой и двоюродной сестрой писали шутливые стихи. Сочиняли обычно зимой, когда собирались вместе, — про бабу Раю, потому что она много шутила и рассказывала смешные истории — но не только про нее, а и вообще про лето, урожай и заготовленные на зиму банки. Например, такое:

Знаем, эти огурцы
В наших попах не жильцы;
Съедим мы их всю банку,
Хоть будем мы засранки!

Мы сочиняли эти стишки, похожие на частушки, записывали в тетрадь и разрисовывали поля картинками — баночками с вареньем, с огурцами, вишней, яблоками.
Прохладный подпол в доме бабы Раи за лето наполнялся банками — большими трехлитровыми и маленькими. Вишневое варенье хранилось в литровых — узких и высоких. На каждую банку был наклеен ярлычок, иногда бумажный, вырезанный из тетради, иногда кусочек белого пластыря с аккуратно выведенным на нем годом, когда варенье сварено: девяносто седьмой, девяносто восьмой…
Вход в подпол был из гостиной — большой прохладной комнаты с деревянным полом, выкрашенным коричнево-рыжей краской. Помню, как всегда боялась наступать на четко очерченный прямоугольник — крышку подпола, зная, какой глубины колодец спрятан под ней. Когда баба Рая спускалась вниз, то на какое-то время пропадала из виду; мы, я и двоюродная сестра Алина, смотрели в черный проем; я всегда ждала момента, когда внизу включится слабенькая лампочка и подсветит полки, уставленные разноцветными стеклянными банками, будто сокровищами.
Снаружи дом был выкрашен белым, и это хорошо сочеталось с названием станции, где она жила — Белые столбы; мы с моей бабушкой, сестрой бабы Раи, приезжали туда каждое лето, ждали на станции по часу и дольше единственный автобус, который проходил ближе других от её дома.
Приземистый, одноэтажный дом делился на четыре части: бабушке Рае принадлежала четверть; в другой части жили соседи.
На низкой лавочке у белой стены баба Рая сидела по вечерам, любуясь зарослями сирени и вишни.

...Ранее утро, я вхожу в дом с улицы, иду по скрипучему полу к дальней — бабе Раиной — комнате. В доме так тихо, что кажется, никого нет, но неожиданно я вижу ее: она стоит лицом к окну в сад, ко мне спиной и переодевается; ее ночная рубашка висит на стуле, сама баба Рая в одних панталонах, я вижу ее широкую белую спину. Услышав скрип, она оборачивается совершенно беззастенчиво и просто: «А, это ты, Даш», - и я вижу ее груди, очень большие, белые, белее спины, с розовыми сосками. Баба Рая немолода, на то она и бабушка, а грудь ее как будто моложе, как если бы принадлежала молодой женщине или даже девушке. Я застываю. Баба Рая смеётся: «Ну, чего смотришь? Подрастешь, и у тебя такие будут!»
Когда я рассказала эту историю маме, через много лет после того, как бабы Раи уже не стало, мама сказала: «Да, она такая была...»
Глядя на бабу Раю, думалось, что ей одной досталось все самое лучшее от матери, Евдокии: внушительная сила, большая грудь, роскошные волосы. Моя бабушка говорила, у неё одной были такие волосы, как ни у кого из сестер, только у матери — «коса до пояса, толщиной в руку». Но мне не довелось увидеть бабу Раю с такими волосами: я не один раз видела, когда она вечером снимала платок, что у нее есть небольшая лысина на макушке. Как-то раз бабушка рассказала мне, что баба Рая всю жизнь стеснялась своих роскошных волос и прятала их под платок, чтобы не обращать на себя лишнего внимания.
Про ее мужа, деда Васю, я помню одну историю: однажды, когда они поссорились, баба Рая положила в уличный туалет вместо бумаги упаковку от черного перца, он вытерся ею, и, как рассказывали бабушка и мама: «Выскочил прямо как был, без штанов, бегал по участку и матерился».
Она учила меня частушкам по телефону: «На столе лежит арбуз, на арбузе — муха, Муха злится на арбуз, Что не лезет в брюхо», вместе с моей сестрой, Алиной, придумывала пословицы например, такую, которой меня научила: «Кура бубыза, уклад мадуры брызди». Было у нее какое-то особенное чувство языка, поэтому мы и сочиняли для нее наши стихи-частушки, знали, чем развеселить ее холодным зимним днем. Хочется надеяться, что и мне немного этого чутья досталось, — и я пишу свои истории, в том числе и эту, в память о ней.

Каждый раз, уезжая из Белых столбов, мы увозили с собой несколько банок вишневого варенья. Девяносто шестой, девяносто седьмой. А потом уже не ездили туда, а встречались в Москве, и нам передавали банки: девяносто восьмой, девяносто девятый... И мне почему-то казалось, что так будет всегда: даже если мы не сумеем доехать в Белые столбы, нам как-нибудь да передадут банку-другую варенья. Как его может не быть?

Я помню, какую ощутила печаль, когда бабушка сказала мне однажды: «А вишню больше никто не собирает — некому». И я подумала тогда —всё. Если баба Рая не собирает вишню, не варит варенье, это означало, что закончилась эпоха, захлопнулась дверь, уплыл назад медленно, но верно набирающий ход поезд. И мне представилось то вишневое дерево — оно и сейчас, конечно, всё еще живо, всё ещё цветет весной и, наверное, так же усыпано вишнями летом; может быть, такое варенье не получилось у меня потому, что я варила его не из тех ягод? И я никогда больше не попробую его, потому что не поеду туда: участок и дом уже несколько лет как продали. Там теперь живут другие люди; ценят ли они то вишнёвое дерево, знают ли, какое варенье получается из этих ягод?..
Дороги к тому дереву, как и к тому дому, у меня больше нет. Обратно я могу попасть только в памяти моей или во сне.