Литературный журнал

Сложное выдалось время. Пожалуй, самое трудное.
Всё летело кубарем, и я беспомощно пытался удержать равновесие под шквалом непрекращающихся нервотрясений. Ссоры с женой случались всё чаще, сопровождались уничтожением посуды и сжиганием миллионов нервных клеток и как-то незаметно переродились в бурные, показательно-сценические скандалы — доходило до вызова полиции, а однажды и «скорой». Через два месяца взаимного обгладывания до костей мы, наконец, решили расстаться. К обоюдному облегчению.
Квартиру я оставил Кате — всё равно не мог жить там, где каждый квадратный сантиметр обоев, любая царапина на линолеуме напоминали о волшебной поре, когда никто даже не предполагал, какой истекающей ядовитой слюной химерой спустя восемь лет совместной жизни обернётся наш когда-то трепетный и невесомый, легче воздуха, союз. Так из комично перебирающего короткими лапками лупоглазого и лопоухого щенка вырастает огромная поджарая злобная псина, ненавидящая всех вокруг.
Я не представлял, как жить после развода. Меня так истрепали переживания, переругивания и юридические заморочки, что эмоций не осталось. Обезвоженный, обесчувственный — полый, как пересохший колодец с шершавыми стенками, которые осыпаются земляными катышками, — таким я был.
Но во все тяжкие не пускался. Названивать по номерам позаимствованных у таксистов «особых» визиток или крутить романы с точно так же недавно расставшимися со своими пассиями разведёнками, жаждущими утешения или, чаще, мелкой мести бывшим — я не хотел ничего такого. Просто существовал, тихо, по инерции.
Но однажды понял: дальше так продолжаться не может. Иначе совсем утрачу своё я, стану типичным персонажем антиутопии — призраком, бредущим на работу и обратно в окружении таких же полупрозрачных созданий с цифрами вместо имён и одинаковым цветом глаз.
Тогда и пришло решение отправиться в путешествие. Загранпаспорта не нажил, ждать оформления не оставалось сил, поэтому маршрут прокладывал по России. На окраине памяти замерцало огоньком далёкого маяка имя черноморского курорта — любимого с детства. Туда приезжал в пионерлагерь «Золотой берег», плавал в море, смеялся, играл с ребятишками. Там радовался жизни, не предполагая, по каким извилистым дорогам и ухабистым горкам она покатит меня после поворота во взрослость.
Долетел до Анапы на «Боинге»: пара часов, и на месте. «Самый солнечный город России», как провозглашали раздражающе-цветастые рекламные проспекты, встретил низкими, похожими на потрёпанные половые тряпки и расползшимися вдоль горизонта грузными тучами, из которых лениво сочилась прохладная морось. Гостевой дом «Гермес» не вдохновил — для сайта его фотографировали в ясный летний день, и он певуче открывался солнечным лучам, купаясь в них подобно одноимённому греческому богу, а сейчас приуныл и скукожился, будто уменьшился в размере и растерял львиную долю обаяния.
Хозяйка не торопилась демонстрировать хвалёное южное гостеприимство: бурчала о гадкой погоде, распугивающей без того немногочисленных весной курортников, жаловалась на высокие цены на электричество и зажравшиеся власти. Я, впрочем, не вникал. Отдал аванс, получил ключ от номера, закрылся в нём, упал, не раздеваясь, лишь скинув туфли, на кровать и впервые за последний месяц почувствовал, что расслабляюсь. Из тела сочилась, пульсируя, тёмная тяжесть, стекала струйками по покрывалу и капала на дешёвый линолеум: шлёп-шлёп… Нет, это просто начинался дождь. Под ритм вступивших в спарринг с подоконником капель я лихо зарулил в сон, словно в тоннель с обмазанными сажей стенами.
Утром за окном не лило, но густые, сбившиеся в стаи облака не оставляли солнцу шансов. Наскоро позавтракав несъеденным в самолёте куском пластмассового чёрного хлеба и ломтиком сыра, я отправился осматривать окрестности.
Вокруг раскинулся отнюдь не город-сказка из сновидений, сотканный из трепещущих на солнечном ветру лоскутков детских воспоминаний. Другой. Брюшины туч щекотали крыши высотных зданий, витрины подмигивали логотипами мировых брендов, а в небольших магазинах, теснящихся на цокольных этажах, неопрятные мужчины со смуглыми лицами, хронически небритыми подбородками и обязательными вонючими сигаретами в зубах предлагали вино то на «розлив», то на «разлив». В ассортименте присутствовал «армянский сникерс» — в действительности грузинская чурчхела, наборы специй по пятьдесят рублей и посвящением «любимой тёще», а также полуторалитровые баклажки, на которых чёрным маркером выведено то «коньяк», то «чача».
Я понял, что надолго не задержусь.
Вдалеке между многоэтажками мелькнул, как мираж, уголочек моря, и я поспешил к нему как к лучшему другу. Вперёд, вперёд! Зашумел прибой, загалдели чайки. Между остроугольных трещин в моей душе просочилась первая светлая эмоция, брызнула освежающе прохладным соком и оросила бескрайнюю, кажущуюся безнадёжно бесплодной пустошь.
Спустя три минуты я стоял у парапета набережной, любуясь им — бессмертным, ни от кого не зависящим, хмурым. Яхтенная марина внизу наводила на раздумья об объёмах кошельков владельцев плавсредств, по правую руку скучал в ожидании толп июньских отдыхающих песчаный пляж, а слева белело компактное здание морпорта, у пирса которого пришвартовалось судно неожиданной весёленькой жёлтой расцветки.
«Сегодня первый рейс из Анапы в Крым. Приглашаем, — ветер донёс искажённый громкоговорителем женский голос. — Отправление до Феодосии через двадцать минут. Спешите! Билеты можно приобрести в кассах морского вокзала».
Я решил, что поеду, сразу. Не задумываясь. Чаще всего нашей жизнью управляют логика и рассудок, но кардинально изменить её в состоянии лишь импульс. Внезапное, сиюминутное решение, взбрык, вспышка — непредсказуемость бывает прекрасной…
Моя влюблённость в Катю-Катеньку-Катерину вызревала постепенно, трансформируясь из нежного обожания букетно-конфетного периода в полновесную доброкачественную любовь. Побывав на пике умопомрачительных русских горок, она с каждым годом тускнела и теряла глубину оттенков — так постепенно выцветает на стене картина, не защищённая музейным стеклом. Наши отношения развивались по традиционному сценарию: встречи, ухаживания, предложение руки и сердца, медовый месяц, бурный секс и — бытовуха, первая размолвка, расцарапанное лицо.
Я всегда стремился упорядочить жизнь, схематизировать её, упростить, сгладить острые углы. И лишь недавно понял, что ошибался, пытаясь подогнать судьбу под обкатанную другими парадигму, не оставляя даже шанса на импровизацию, шалость, эксперимент и риск.
Когда менять мировоззрение, если не сейчас, постановил я и, едва услышав финальное «в кассах морского вокзала», побежал по набережной, ввергая в недоумение полусонных от гнетущей погоды утренних прохожих, ползущих по тротуарной плитке подобно улиткам — разве что не оставляющих липкий след.
— Билеты до Феодосии есть? — запыхавшись, спросил у кассира — недовольной возрастной женщины в голубой униформе.
— А вы, что, наблюдаете ажиотаж? — процедила она.
— Тогда дайте мне один, пожалуйста, — я решил не отвечать на хамство и сохранял спокойствие, проклиная отечественный сервис исключительно про себя.
Вскоре я шёл по пирсу, вдыхая напитанный влагой воздух и ощущая, как морская вода, проникая сквозь поры в глубину тела, продолжает врачевать растрёпанную душу.
Лимонное судно с надписью «Сочи-2» (его сняли с одного из маршрутов бывшей олимпийской столицы, чтобы поддержать недавнее возвращение Крыма в состав России и заодно апробировать новый турмаршрут) колыхалось на волнах, и первые шаги на борту получились пружинисто-лёгкими, почти танцевальными. Я вошёл в салон, ожидая увидеть переполненный зал и почти не надеясь отыскать местечко поуединённее.
Однако внутри оказалось всего пять человек: влюблённая пара (возможно, молодожёны), воркующая у иллюминатора, насупленный лысый господин лет пятидесяти в крупных старомодных очках и толстенной книгой в руках (если не обманывает зрение, это был «Моби Дик»), а также приятная молодая женщина и сидящий рядом с ней щуплый паренёк. В ногах у него свернулась объёмная тёмная сумка с множеством пухлых кармашков на молниях — в таких носят аппаратуру телевизионщики. Они болтали, и девушка время от времени тихо и заразительно смеялась — так и я, устроившись у окошка, не сдержал улыбки.
Шли минуты, пассажиры не прибавлялись. Погода всех перепугала или не слишком демократичная цена поездки, не знаю, но нашу скромную компанию так никто и не пополнил. Выждав минут пятнадцать свыше объявленного, «Сочи-2» отчалил и, стремительно набирая скорость, начал отдаляться от берега.
Ровно рокотал двигатель «Сифлайта» (приятный девичий голос в динамике сообщил, что модификация звучит именно так — seaflight), бурлили пенными завихрениями волны, а я прислонился лицом к прохладному стеклу и расслабился в монотонно-убаюкивающем движении. Выключенный телефон не вибрировал и не нервировал рингтоном — только море, корабль и едва проникающие сквозь белый шум голоса попутчиков.
Часа два я продрых — выключился, как гаджет с севшей батареей. Болезненное пробуждение напомнило состояние, когда ныряешь глубоко-глубоко, насколько хватило смелости и крепости лёгких, достигаешь предела и скорее плывёшь рывками вверх глотнуть воздуха, а водная толща вокруг всё не кончается, будто становясь плотней и агрессивней, и ты начинаешь паниковать, и перехватывает дыхание до пронзительной боли в груди. Так и у меня после случайного дневного сна — словно из тела извлекли все мускулы и набили под кожу стекловату.
Спасаясь от недомогания, вышел на палубу. Там стояла она — девушка-корреспондент. Ветер полоскал волосы цвета спелой пшеницы, лёгкое платье — пожалуй, даже слишком лёгкое для промозглого дня — облегало тело, подчёркивая все выгодные нюансы практически модельной фигуры. Грудь, разве что, была великовата по меркам нынешних запрудивших подиумы анорексичек, однако я всегда тяготел к более крупным формам.
Увидев меня, журналистка заулыбалась. Приветливо и тепло, словно мы давно и близко знакомы.
— А вы когда-нибудь бывали в Крыму? — спросила она.
У большинства тэвэшных звёзд — неважно, на каких каналах, федеральных или региональных они работают — приятные голоса. Требование кастинга и эстетика профессии в целом. Слушаешь диктора, а ощущение, словно проводишь подушечками пальцев по бархатной бумаге. У моей попутчицы голос был именно такой — располагающий, с искристой смешинкой, нежный. Хочется разговаривать дольше, купаясь в нём. Но о чём говорить?
— Первый раз, — задумавшись, я забылся и вспомнил о вопросе, лишь когда заметил нотку волнения в её глазах цвета летнего моря. — Спонтанно как-то решил. Помните, как в старой песне «Несчастного случая»: вышел из дома, пришёл на вокзал….
— Сел и поехал! Хорошая песня, люблю её, — рассмеялась она. — И группа замечательная, умная. А можно мы с вами небольшое интервью запишем как у первого пассажира исторического рейса? Впечатления, настроение, что больше всего хотите увидеть, где побывать?
— Ой, нет. Ни в коем случае! Я не фотогеничный. И камеры боюсь. Как её увижу, бекать и мекать начинаю, — засопротивлялся я. — Там в салоне пара молодая, пусть ребята лучше в кадре засветятся. Им приятней будет.
— Может, передумаете? Не обязательно же с первого дубля записывать. Хотите, порепетируем?
— Вы меня простите, ради Бога, но я, честное слово, не в форме. У меня в жизни, как сейчас модно говорить, что-то пошло не так. Не до съёмок, поверьте.
— Верю, почему же, — грустно сказала она. — Такое бывает. Сплошь и рядом. Иногда круглосуточно. Вы меня простите за назойливость. Пойду и правда той сладкой парочке предложу.
Она помахала ладошкой и спустилась по лестнице, а я, оставшись в компании бодрящего ветра, почему-то заволновался, взбудоражился — засуетился по палубе, пытаясь взять себя в руки.
В её «почему же» слышалась боль — тонально созвучная моей, родная. Будто мы черпали её из одной посудины разными ложками и оба наелись сполна. Тоже несчастная любовь? Потеря близкого человека? Расставание? Кто кого бросил? Растревоженные мысли суетились и жужжали, как осы, вырвавшиеся из развороченного хулиганами гнезда.
Всё-таки я возвращался к жизни — медленно, но неотступно. Даже радовался тревоге, потому что чувствовал! Не оставался безучастным наблюдателем, ничем не отличающимся от прикреплённой к фонарному столбу видеокамере, которая безразлично фиксирует зону охвата своего окуляра, будь то пустынная улица, сцена ночной страсти в романтичном полумраке или массовая драка с поножовщиной. Я оживал!
Послонялся по палубе, неспособный надышаться и насмотреться морем, пьяный от безалкогольного ионизированного коктейля. И тут зарядил дождь — плотный, косой, прохладный. Пришлось ретироваться.
В салоне оператор выставил неуклюжую чёрную треногу, журналистка весело переговаривалась с осчастливленной возможностью засветиться в кадре парочкой, очкастый господин намертво приклеился к книге. Путь продолжался...
Незадолго до прибытия моя мимолётная собеседница затормошила провалившегося в сон, похрапывающего в кресле компаньона: «Сашка, вставай! Давай стендап запишем. На фоне крымских берегов!»
Не проявив энтузиазма — операторы, по моему наблюдению, сплошь и рядом флегматики и интроверты, — парень вновь расчехлил технику, ворча, что дождь, сырость, он не взял защиту и вообще, шеф, всё пропало. Камеру обернули пакетом из «Магнита», оставив объектив снаружи, и пошли наверх.
Там тоже не заладилось: дождь не ослабел, а ветер, напротив, усилился. Недовольный человеческим вторжением в свои владения, он вывернул зонт в руках девушки, раздражённо сорвал пакет с аппаратуры и с ног до головы обдал ребят брызгами, вынудив капитулировать и бесславно вернуться в салон.
Платье журналистки — и без того облегающее — намокло, и мне даже стало неловко от нечаянно выставленной напоказ и сражающей наповал почти обнажённой красоты, сравнимой с плавными изгибами античной статуи. Затянувшийся целибат, видимо, не устраивал организм, который среагировал так бурно, что я забился поближе к иллюминатору и подальше от чужих глаз.
«Сифлайт» пришвартовался. На берегу нашу скромную делегацию встречали местные чиновники в одинаковых светлых рубашках и чёрных брюках, а с ними — крымские СМИ. Фотовспышки, камеры, суета, реплики, вопросы. Я юркнул вбок, проскочил сквозь здание морпорта (меня обогнал будто убегающий от преследования лысый мужик — очевидно, тоже недолюбливающий прессу) и очутился на набережной, испытывая одновременно облегчение, что так технично скрылся, и сожаление, что, скорее всего, больше не увижу очаровательную попутчицу. Её образ то и дело мерцал в мыслях двадцать пятым кадром: мимолётно, неуловимо, волнующе.
Поинтересовавшись у прохожих главными достопримечательностями Феодосии, отправился, не раздумывая, в картинную галерею Айвазовского — благо, как пояснили, она в двух шагах от порта. От сменившего гнев на милость, затихающего дождя укрывался зонтом, как мог боролся с нахальным прибрежным ветром и всё равно промочил ботинки в лужах.
Респектабельный старый дом со стенами песочного оттенка, классический памятник маринисту на входе. Типичный музей в здании двухвековой давности: отреставрированном, но ещё хранящем шарм прекрасной и далёкой эпохи, когда рождались шедевры живописи и литературы на все времена. Я купил билет у миловидной пенсионерки на кассе и…
Всё, чем подпитывалась моя вылезающая из тесного кокона душа, все бесконечные попытки вынырнуть из мутного потока, в котором я барахтался последние дни, месяцы или годы, — всё смешалось. И равнодушие (вот что в смертные грехи надо записывать!) отступило. Словно я сотни лет бродил неприкаянным полумертвецом по выщербленному морскому дну в громоздких, тяжеленных, больно стискивающих и до мяса царапающих тело проржавевших доспехах: свыкся с этой обузой, сросся с ней плотью. А потом — раз! — скрепляющие кожаные ремни разорвались, разъеденные солью; древние латы обрушились, как застывшая поверх раны корка, и я, преодолев сопротивление тонн воды, пронзил их счастливым дельфином, выплыл — заново родился.
В путешествии меня всюду сопровождала вода. Подумал об этом, когда с потоками дождя, встречавшего мой приезд в Анапу, и бурлением моря, плоть которого рассекал «Сифлайт» по пути в Крым, слились эти полотна, где безраздельно властвовала влага всех цветов и окрасов, перемешивалась и вздымалась агрессивными штормовыми гребнями и отражала умиротворённой вечерней медовой гладью нежное закатное солнце.
Плыли юркие рыболовецкие лодочки и статные парусные корабли, разворачивались трагедии и суетилась бессонным муравейником мирная портовая жизнь. Море смеялось, ярилось, играло, уничтожало, ласкало, созидало — древняя, неуправляемая, своенравная стихия. Люди уходили к праотцам поколение за поколением, на месте одного города, сожжённого и стёртого до последнего камня в фундаменте, выстраивался другой. Кипели баталии, погружались на дно напоровшиеся на мины линкоры и сбитые самолёты, развалившиеся от удара об воду; на окрашенный в алое песок и гальку выбрасывало тысячи трупов, а оно оставалось неизменно прекрасным в любой ипостаси...
Всё это пронеслось в мыслях хороводом образов — и что запечатлел редчайший мастер, и что я додумал, глядя на полотна. Как гениально он смог передать вес воды, саму её структуру, поймать блеск преломлённого луча и раствориться в пене буруна! Как он это сделал, как?!
Неожиданно для самого себя я заплакал. Да так, словно хоронил любимого котейку, сбитого на трассе машиной. Слёзы текли и текли — жидкость к жидкости, печаль к печали, радость к радости.
— Вам плохо? Что с вами?
Знакомый голос. Я обернулся. Там стояла журналистка и встревоженно смотрела на взрослого мужика с мокрым лицом.
— Вы?! — сказали мы одновременно. И я рассмеялся, вытирая щёки ладонью.
— Почему вы плачете? У вас всё нормально?
— Более чем. Нет! Точнее сказать, нормальнее не бывает!
— Уверены?
— Конечно! Спасибо вам за участие. И вообще — спасибо! Я и так не блещу красноречием, а сейчас что-то совсем стушевался… Давайте, может, вместе по галерее походим?
— С удовольствием.
Она встала рядом. Я слышал её дыхание, видел капли дождя на плечах, влажные густые волосы, поднимающуюся при вдохе грудь. Невозможно оторвать глаз, но и пялиться неприлично.
Перед нами опрокидывал зрителя навзничь холст «Башня на скале у Босфора»: массивные и угловатые чёрные валуны, которые атакуют волны; борющийся с натиском шторма фрегат у кромки береговой линии и башня старинной крепости в типичном генуэзском стиле: со стенами, сложенными из крупных камней, прямоугольными зубчиками и бойницами. Примерно так, видел я в проспекте, реконструкторы изображали и турецкую крепость Анапа. На горизонте — то ли горы, то ли гряды облаков, на расстоянии не различишь. Зашкаливающая фотореалистичность! И поразительный спектр оттенков воды: от нежно-изумрудного на фрагменте, где лучи заходящего солнца просвечивают сквозь вздыбленную волну, до малахитового, похожего на шкуру динозавра, и бутылочного (в детстве, обнаружив на берегу обточенную водой стекляшку, я наивно считал её драгоценным камнем и хвастался бабушке, что нашёл алмаз!).
В картине, как и во многих других, развешанных вокруг изысканным пантеоном, хотелось остаться. Глаза не могли насытиться маринистическим великолепием, и казалось, что время замедлилось, а затем вовсе застыло, зачарованное кистью мастера.
Я перевёл взгляд на девушку, которая вдруг представилась мне самым важным, краеугольным элементом стихийного анапско-крымского паломничества. Она тоже обернулась, и я убедился: она и есть — моё море. В её глазах вихрились непокорные волны, там поселилась вечность.
До сих пор не уверен, но, кажется, периферийным зрением я заметил, как оживают пейзажи вокруг: сухой кондиционированный воздух в экспозиционном зале наполняет свежее дуновение бриза, трепещут наполненные ветром паруса, скрипят мачты, и море поёт гимн свободе.
— Наташ, нам пора! «Сифлайт» через двадцать минут отчаливает, а нам на перекус ещё купить чего-нибудь надо!
Возникший из ниоткуда оператор нарушил магию. Моя попутчица изменилась — так из воздушного шарика через невидимую щелочку просачивается гелий.
— Нам и правда пора, — почти извинилась она. — В вечерний выпуск, если вернёмся быстро, сюжет дадим. Редактор уже звонила. Хорошего вам отдыха в Крыму!
И, не оборачиваясь, зацокала каблучками по паркету за худосочным коллегой, на выход из галереи и моей жизни, на встречу с портом, «Сочи-2» и Анапой.
Я хотел броситься следом, догнать, упасть у её ног — да хоть в лужу, в грязь! — и умолять остаться в этом прибрежном городке, где дышится так легко. Сходить в музей Грина, прогуляться по Карадагскому заповеднику и сравнить, насколько крепость Кафа похожа на ту, что мы видели на картине. Я готов был упрашивать, клясться и плакать, раз уж вновь обрёл эту способность. Пленять обаянием и завоёвывать руку и сердце. Стискивать в объятьях до хруста, до спазмов в горле: никому, никогда, слышишь?! — никому и никогда тебя не отдам, ни за что, слышишь?!
Конечно, я не сдвинулся с места.
Неспеша обошёл выставочный зал, соседний корпус. Прогулялся по Набережной, по музею Грина, увидел древнюю крепость. Отыскал сносный по цене гостевой дом и решил, что любоваться заставшим вулканом в Карадагский заповедник отправлюсь завтра, а пока… Пока я хотел лишь спать, спать, спать.
Поздним вечером погрузился в сон, словно сиганул в океан с высокого пирса. Нырнул поглубже и затаился на дне, в привычной ипостаси заросшего ракушками и клубками водорослей ископаемого краба.

* * *

Феодосией моё спонтанное странствие не завершилось.
Севастополь, Ливадия, Алупка, Яхта — я пропускал сквозь себя их пейзажи, впитывал детали и достопримечательности подобно губке, пытаясь заполнить пустоту, оставленную Катей, а теперь ещё и Наташей (я теперь знал, как её зовут) в прохудившейся душе. Однако впечатления проваливались в ненасытную бездну, оставаясь в памяти набором стандартных туристических открыток из тех, что попроще. Везёшь их россыпью, купленные на развалах за копейки, в дар родне и друзьям вместе с магнитиками на холодильник — свидетельства твоего путешествия, которые, по большому счёту, никому не нужны.
Через четыре дня я уехал из Крыма. Ещё через три вышел на работу. Спустя пару месяцев закрутил служебный роман. Что-то во мне изменилось во время поездки, и это тонким женским чутьём уловила Таня — тоже специалист по продажам, на год старше меня, в разводе. Я считал, что кажусь ей, как и большинству сосредоточенных на своих проблемах коллег, пустым местом, аналогом офисной техники вроде принтера или ксерокса, но она угостила меня кофе, в обед мы пошли в столовую, смеялись, я шутил — оказывается, не разучился.
На следующий день мы ужинали у меня. Через полтора месяца поженились.
Внутри Тани — свой космос, по-своему комфортный. Там стоят на стеллажах пухлые раритетные книги с пожелтевшими страницами, а по вечерам в домашнем кинотеатре крутят артхаус. Там оставляют едва заметный след на стенках бокалов из богемского стекла чилийские красные вина и шкварчит на сковороде ароматный бифштекс из индейки. Там пахнет индийскими специями и французским парфюмом. Мне там уютно.
А внутри меня — море.
Чаще спокойное, умиротворённо-штилевое.
Изредка оно штормит, и, когда буря набирает полную силу, я ухожу из дома, объясняя: надо срочно починить ноутбук хорошему другу. Возвращаюсь поздно, когда Таня спит. Не хочу, чтобы её случайно поранил бушующий поток. Между уходом и возвращением я слоняюсь по городу и слушаю, как рокочут тяжёлые волны, расшвыривающие многотонные осклизлые валуны, словно гальку.
Однажды осенью, когда штормило особенно яростно, я добрёл до центрального парка, присел на лавочку и начал сёрфить в смартфоне. Скользнул на сайт телекомпании «Анапа Регион» и наткнулся в новостной ленте на портрет Наташи: те же спадающие по плечам волосы, тёплая улыбка и зелёные — морские — глаза. Она смотрела на меня в точности как там, в феодосийской галерее. Буквы заголовка над фото никак не складывались в слова, рассыпались, как элементы кода в «Матрице», падали, огибая изображение, и исчезали.
Я с трудом заставил себя прочитать «В автомобильной аварии погибла», «коллеги скорбят», «невосполнимая утрата», «соболезнования родным и близким»…
И море внутри меня замерло.
Застыли в стоп-кадре гигантские волны, затих лютующий северный бора, орущие чайки зависли в небе карандашными силуэтами. Минуты сокрушительной тишины. Слышно лишь, как стучит сердце — медленно, слишком медленно…
Небо трескается, и из расползающихся кривых расщелин на оцепеневший пейзаж падает снег — похожими на крошечных парашютистов хлопьями, очень холодными.
— Снег идёт из дырки в небесах, все волчата закрывают свои серые глаза, — поёт «Несчастный случай» из стоящих вдоль берега динамиков. Они закреплены на покосившихся деревянных столбах, между которыми едва уловимо звенят электричеством прогнувшиеся провода. Вскоре метель укрывает моё внутреннее море плотным покрывалом. Всё вокруг белым-бело, всё снегом замело…
Я закрываю страничку сайта, смотрю на часы — близится полночь — и собираюсь домой. И хотя на дворе ласковый тёплый сентябрь, под моими ногами хрустит снег.