Литературный журнал

От Фомы

Как слепого, подвел и заметил: вот тут,
и для верности ветку сухую воткнул,
а гляжу, ничего тут такого и нет:
ни особых чудес, ни особых примет,
только ветка сухая торчит в небесах.

Не пойму я чего-то в его чудесах.

* * *

Вот это облако, что только наплывало
и словно покрывало покрывало
в полнеба все вполне — ба! как-то враз
рассеялось, расселось, наплевало
на все недодождем — да весь и сказ.

Да кто сказал, что весь я не умру?
Что все мы не умрем? Хотетели халявы,
игратели в крапленую игру,
недодождемся мы посмертной славы,
но все развеемся, как облак на ветру,
накрапывая мелкую муру,

(и в этом — (только в этом) — будем правы).

* * *

…обычный, заурядный человек,
но малость заторможенный. Однажды
он шел домой. На лестничной площадке,
задумавшись, прошел навылет стену
и вылетел с восьмого этажа,
но не упал, поднялся на девятый,
достал ключи и, отперев окно,
вошел на кухню, отварил пельмени,
откинул на дуршлаг, полил сметаной,
собрался есть, но вдруг упал — и все.

Я видел тело. Вдребезги разбился.


* * *

На любительских снимках памяти ты
пожелтела, поблекла. Видно, и там стареешь.
Вряд ли это дефекты памяти. Скорей уж
низкое качество времени: падение широты

с ростом долготы. Определясь по дереву
или камню и ощупав седенький мох,
замечаю, что все время сползает к северу.
Впрочем, то же чую нутром, т.е. между ног,

т.е. между прочим, хотя и не перестало.
Что же касается западной долготы —
иногда, обращая морду туда, где д.б. т.н. «чухонские скалы» —
или, м.б., болота — и где, предположительно, водишься ты,
расстояние удваивающая местным чудным языком,
я подолгу беззвучно вою — толком не зная, о ком.

* * *

Приходит осень. Как ее ни жди,
она приходит. Кайф в ее приходе
отсутствует. Присутствуют дожди.
Уход погоды есть в ее природе.

Да что погода, молодость ушла.
Все дни идут дожди, а может, годы.
Шипя, сотрясся в луже старый шланг
и сделал вид, что делает погоду,

но из того не вышло ничего
помимо струйки, жалкой и бессильной,
и это вытекало из того,
что в нём иссяк напор. Его резиной,

пустой, но быстро полнящейся мглой,
ползущей внутрь, извне опутан сумрак.
Свиваясь, оба образуют злой,
случайный и бессмысленный рисунок.

Приходит вечер, а выходит ночь,
укладывается, но как-то слабо,
что тут подмокшей спичкой не подмочь,
и ни к чему прикидываться шлангом,

чтобы понять, при чем тут голова,
иссяк напор, резиновые строки,
шипя, сочат бессильные слова,
случайные извилистые стоки

ползут со стекл. В натеках черноты
забылся шланг, иссякший вялый фаллос.
Я встал и стер случайные черты
в надежде разглядеть сквозь мутный хаос
хоть искру пресловутой красоты.

Под ними ничего не оказалось.

* * *

Проводник уснул, плацкарты спят,
сон стоит, как стон, на три октавы,
но всю ночь и ноют, и скрипят
железнодорожные суставы.

Вот и ты, бессонница, катись
и столбы считай по ходу справа,
да втирай в плацкартный ревматизм
железнодорожные составы.

* * *

Именно так обозначен был этот звук,
именно так: помаячил и был таков.
Именно так, не иначе, именно так,
словно бы кто помахал, подавая знак,
слабой рукой помавая, глубóко ушедшей в рукав
после того, как замер звук в тишине,
после того, как зуммер знака затих.
Был ли тот знак, тот звук предназначен мне,
или я принял его за других, за тех,
то ли он принял меня за тех, других?

Так ли, иначе ли, звук этот, знак возник,
слабый, как если сквозняк или зевок,
или в курятнике ночью звук возни,
или возьми, к примеру, вздохнул завод
у заводной игрушки уже потом,
после того, как она завалилась вбок,
кончив кружить; или коротко взныл кото,
струны которого зацепил клубок
или лапой котенок, который играл
этим клубком и, задевши за звук, удрал
вскачь, боком, боком, задрав восклицательный хвост.

Так ли, иначе, но так я и не узнал,
был так озвучен знак, то ли означенный звук
был порожден случайным движением рук,
обозначал ли он некий зов и сигнал,
мне предназначенный, или же просто крюк,
нотный знак, обознавшийся в паузе мной,
всхлип темноты, обожравшейся тишиной,
был ли у знака в начале заначен вопрос,
или у звука в конце вопросительный хвост.

* * *

Сколько вокруг остается всего,
а остается всего ничего:
подписать еще несколько слов в биографии.
Все заметно становится дальше,
тусклее и тише.

Так остается немного того —
прежнего, давешнего, своего —
в основном потускневшие фотографии:
Это я. Это ты. Это группа товарищей.
Они и подпишут.