Литературный журнал

Революцию Россия переживала празднично. Март в Петрограде выдался солнечным и ясным. После морозной и невозможной зимы – как бы сама природа милосердствует. Аля то и дело думала: потому что мы всё сделали правильно. Очнется теперь страна от ледяного плена, стряхнет с себя путы самодержавия, воспрянет, вдохнет теплый воздух, несущий соль с севера, гордо поднимет головушку и тогда вцепится в германские рыла, сожрет кусок, давно ей причитавшийся, не подавится. Аля чувствовала радость даже без всякого повода, просто от того, что была. Шла вдоль хлебных прилавков с очередями – радовалась. Смотрела на казаков – тоже. Вечером у Михайловского замка слышала, как дети спорят, улыбалась. Теперь, как во Франции, мы взяли за горло и бросили в грязь неугодную власть – служи нам, кланяйся нам, умирай с нами, умирай за нас, иди в смерть, иди в смерть.
Аля поправила шляпку, красную, с широкими полями. Теперь можно какие угодно шляпки носить.
– Аленька, – отец вышел ко входу, посмотрел, чуть опустив очки, Аля не к месту заметила, как он постарел, – ну не надо так ярко на улицу. Нехорошо там.
– Вовсе нет, – она рассмеялась. Такой папа глупый, до сих пор волнуется за нее. А чего волноваться. Да, женщина, но ведь это женщины скинули царя. Как можно волноваться, если они поменяли Россию? Ничего уже не будет как прежде. – У нас сегодня демонстрация, – Аля гордо приподняла подбородок, – Пойдем к Государственной Думе требовать допустить женщин к выборам в Учредительное собрание.
Отец мотнул головой. Аля была уверена: он бы тоже мог пойти, мог бы показать, что и он за права женщин, а как иначе, Аля помнила, как он купал ее в ванночке, волосы полотенцем сушил, садил к себе на колени, книжки ей выбирал. Все они за права женщин, просто не знают. Аля отца любила. С началом войны он перевез семью из Риги в Петроград, они снимали большую квартиру на Бассейной улице. Аля посещала Бестужевские курсы. Как она их обожала.
Аля спешила к демонстрации на слух. Женщины ликовали. Мужчины кричали и махали из окон. Аля никогда не видела такого единения, не участвовала в таком великом дне. То, что случилось у них 23 февраля, вся эта революция с ее погромами, была не такой торжественной – и больше мерзкой, чем великой. Аля тогда прибежала домой, велела закрывать дверь. Отец торопливо звонил горничной, чтобы скорее пришла к ним, так безопаснее. Из окна, таясь, смотрели, как громят прилавки. Сегодня будет иначе. Сегодня женщины потребуют прав – и им принесут их на блюдечке. Аля задыхалась от восторга.

«Свободная женщина в свободной России»

Впереди ехали на лошадях бестужевки из Лиги равноправия женщин. За ними оркестр играл Марсельезу. Какая музыка, думала Аля, вот бы во все времена все народы именно под нее бунтовали, хотя их выступление бунтом она, конечно, не считала. Нет-нет, никакого бунта не может быть в это сложное время, когда воюющей стране нужно стабильное правительство. Они попросят – им дадут. Будет так. На машине с открытым верхом ехали Вера Фингер и Поликсена Шишкина-Явейн. Аля ими страшно восхищалась! Снег еще лежал. Петровский, николаевский, императорский Невский – и женщины входят в Петроград, как Александр, должно быть, в поверженный Париж. Сейчас всё сбудется.

«Место женщины – в Учредительном собрании!»

Процессия свернула к Таврическому дворцу. Аля смутно услышала в толпе крики с призывом мира и заволновалась. Наверное, ненавистные большевички все же проникли в их демонстрацию. Аля их совсем не любила. Выскочки, без всякой элегантности, прямолинейные и глупые. Они никак не желали понять, что проиграть в войне Россия не может, потому что Россия не проигрывает. В прошлом году большевички вышли на позорную демонстрацию со своими малодушными прокламациями. «…Женщины- работницы! Наших сыновей правительство послало на распятие капиталу, так стройте же свои организации, сплачивайтесь на фабриках и в мастерских, в конторах и за прилавками, и первый наш мощный крик бросим в лицо ненасытному капиталу: "Довольно крови! Долой войну! На всенародный суд преступное самодержавное правительство!"». Аля с подругами тогда вызвались идти срывать прокламации.

«Равные выборы в Учредительное собрание»

Как равноправки злились, когда не увидели в объявлении выборов слов о включении женщин – и по делу. Женщина устраивала революцию, женщина вела войну, сама Россия была женщиной – как они смели. Но ничего, сейчас из их затхлого пальто вытряхнут вековую пыль. Всё обновится, переделается, построится заново.
– Мы требуем, чтобы к нам вышли представители Временного правительства! – Шишкина-Явейн закричала в рупор. Какая она уверенная, какая красивая. Аля и остальные подхватили крик: «Требуем». Две фамилии понеслись по воздуху – Чхеидзе и Родзянко. Фингер и Шишкина зашли в здание Таврического дворца. Ненадолго повисла тишина. В саду неумело запели птицы. Весна пришла, приветствуйте весну. Весна пришла обновлением мира.
Чхеидзе вышел. Аля, прежде его не видевшая, удивилась, какой он красивый. Чхеидзе их выслушал. Шишкина-Явейн рассказала ему, чего они хотят.
– Мы будем вместе бороться за ваши справедливо заслуженные права, – неуверенно ответил он. Аля читала про него совсем другое – что он озлобленный, жесткий, что никогда не сдается. Аля чувствовала, что, если и такой перед ними пасует, значит, они победят. Но вся его тщедушная недостаточная реакция раздражала ее.
Кто-то закричал в толпе:
– Против кого?
Против кого против кого против кого против тебя. Аля чувствовала ненависть – к этому правительству, к этому человеку, к самой их борьбе, почему они должны д о к а з ы в а т ь и требовать самое естественное право. Пусть он развернется, пойдет в красивый дворец, где заседает его красивое правительство и пусть откроет ящичек своего стола, достанет оттуда люгер и пустит себе пулю в лоб, раз ничего не способен решить. Сопляки и мямли у власти. Вышел Родзянко. Испугались толпы женщин, испугались, они все там испугались.
– Гражданки! – из толпы вдруг закричала большевичка, – Наших сыновей правительство отправило на ненужную войну! Гражданки! Требуйте прекращения войны. Мира!
В толпе вспыхнули одобрительные возгласы. Не может быть. Нельзя этого допускать. Аля толкнула ее изо всей силы. Большевичка упала на ступени. Родзянко посмотрел на нее со смесью ужаса и чего-то еще, Аля не смогла по беглому взгляду определить, она только потом, когда он на службе в Исаакиевском передаст Бочкаревой знамя ее полка, поймет, что с ним тогда случилось – он оробел перед незнакомой силой и захотел ее приручить.
– Война до победного конца! – закричала Аля. Никто ее не приручит. Никто не заставит сдаться, спрятаться, проиграть.
Война до победного конца. По всей Шпалерной улице разнесся этот крик. Он вломился в окна Таврического дворца, побеспокоил сидящего за бумагами Львова, понесся по набережным и проспектам, поехал на поезде в Царское Село, лег на кровать рядом с Его Величеством Императором Всероссийским Николаем, но не нарушил его сон, пусть спит, пусть вечно спит. Крик полетел дальше, к Великому Князю Михаилу – первый и последний, как было обещано, – но не коснулся и его. Крик полетел вдоль Ладожского озера к Лифляндии, Курляндии, Эстляндии, громыхнул локомотивами Великого Сибирского пути, лег на байкальский лед, на снежные сопки Урала, потревожил сон жителей Тверской губернии, Тургайской области, Амурской области. Крик слышался даже в китайском Цицикаре, в японском Порт-Артуре, на самых дальних, наименее защищенных рубежах.

Война до победного конца.

Аля услышала свой крик со стороны – его подхватили другие бестужевки. Мы не сдадимся. Мы не отдадим ни пяди нашей земли. Она наша, потому что нам доверили ее предки, и мы передадим ее потомкам, потому что больше у нас ничего нет. Зачем тебе война до победного конца? Глаза у большевички большие, ясные, не голубые, но будто бы голубые, поэтические, небесные глаза. Во что ты веришь?
Как же они не понимают. Как же не понимают, что лозунг «Долой кровь» нельзя ставить рядом с лозунгом «Долой войну». Конец войны вовсе не означает конец крови, но если отказаться лить кровь, забирать кровь и отдавать кровь, то те, которые желают растерзать Россию на части, придут и заберут ее. И сначала они откусят мятежное Царство Польское, а потом Курляндию и Эстляндию, а потом Малороссию, а потом Тифлис. Будет казаться, что им ничего не нужно, что они продвигаются внутрь империи медленно. Они прикроются лозунгами свободы и независимости. Но они не успокоятся, пока не подойдут к красным стенам Москвы. Вот, где покоится их страшная мечта – повторить успех 1612 года, сделать так, чтобы сама Москва, в которой их приучили видеть наследственного врага, лежала истерзанная, плачущая у их ног. Они поквитаются за Наполеона. На Бестужевских курсах Але рассказывали, что Наполеон, глядя на пылающую Москву, назвал русских скифами. Только скифы могут жечь свои земли, чтобы они не доставались врагу. Конечно, император страны, чья столица похожа на ромашку от белых полотнищ мира, не может знать, что такое война до победного конца. И все же, не остановившись, он пошел на Россию. Все они мечтают на нее пойти. Россия бельмом маячила посреди земного шара. Последняя империя, естественная империя. Нет, только война до победного конца.

«Свободная женщина в свободной России»

Толпа попыталась собраться заново, заглушить крики самой себя о войне.
– Хорошо, – перекрикивая собравшихся, обратился к ним Родзянко, – пойдемте со мной в кабинет Львова.
Он испугался?
Что будет в кабинете Львова? Не то же ли самое?
Але казалось, это никогда не закончится. Они стояли тут, у них под носом, а их словно бы не замечали. Разве не сделали женщины для войны столько же, сколько мужчины? Разве не доказали право быть равными? Разве любовь Али к своей стране не такая же истовая, такая же страстная, такая же бессмертная, как у них? Но в своей любви Аля чувствовала еще что-то – тот же пожар, то же раболепное желание дойти до самого конца, но еще что-то, еще что-то.
– Вам нужна помощь? – Аля наклонилась к большевичке. Та, сжав зубы от напряжения, подсобрав щеки, изогнувшись противно, вдруг сосредоточилась и плюнула. Аля почувствовала влажное у себя на щеке, чужое. Вот она такая, ваша война. Аля вытерла чужие слюни перчаткой. Да разве же о брезгливости речь? У нее красная шляпка, она на самой благородной демонстрации новой России. Сейчас им дадут все права.
– Я могу отвести вас в госпиталь, – она подняла ее за локоть, потянула на себя.
– А как же шествие? – у большевички, видимо, кружилась голова, иногда она припадала на одну ногу. Сильно упала. Имени ее Аля не спросила, да и не хотела знать. Она их презирала – нищих, грязных, потерявших гордость, умоляющих закончить войну, а не требующих ее продолжения. Они уже сдались, уже проиграли.
– Без меня справятся.
Аля знала, что справятся. Она подставила незнакомой женщине свое плечо. Пошла вперед.
– Зачем же вам эта война? – большевичка остановилась у Потемкинской улицы.
– А разве, если она нужна мужчинам, не могут и женщины чувствовать то же самое? – Аля упрямо мотнула головой. Нечего тут объяснять. Госпиталь вон там, идите. Идите и не возвращайтесь. Идите и найдите себе новую страну, и переселитесь туда, и заберите всю свою борьбу с капитализмом, а нам оставьте и наши новгородские церкви, и наши киевские знаменные напевы, и нашу византийскую память. Аля смотрела, как она уходит, прихрамывая, некрасивая и чужая. Позади демонстрантки снова что-то кричали, но туда возвращаться Аля больше не хотела. Она пошла прямо под липами по аллейке между улиц. Небо оставалось голубым и ясным, город – спешным и родным, Россия – отечеством, смерть – неизбежностью. Весь восторг куда-то делся. Нет плохих наций, нет плохих наций, нет плохих наций. На скорбной могиле одной молодой федерации будет начертано: дружба народов. Аля сняла перчатку и прижала ладошку ко лбу. Горячий.

Через неделю после демонстрации газеты вышли с сообщением, что Учредительное собрание будет созвано «на началах всеобщего, без различия пола, прямого, равного и тайного голосования». Россия стала первой из участвующих в войне стран – и первой крупной державой мира – где женщины получили право не только голосовать, но и баллотироваться. К лету в управлении крупнейших политических партий уже состояли женщины.
В октябре батальон Марии Бочкаревой защищал Зимний дворец от большевиков. Чхеидзе совершил самоубийство в 1926 году в изгнании. Еще раньше, в 1924 году, умер Родзянко. Императора Николая с семьей расстреляли в ночь на 17 июля 1918 года. Аля этого не застала. Она умерла в Крыму в феврале 1918 года, за месяц до полного заключения Брестского мирного договора, означавшего перемирие на Восточном фронте и выход России из войны на условиях Германии.