Литературный журнал

Их свели общие друзья. В гостях усадили друг напротив друга — двух здоровых, крупных, взрослых, уставших от душевной неустроенности и ночного одиночества людей. Налили им в стаканы приторного, шипучего вина, и понеслось. Сначала у них с Наташей Богушевской — успешным московским адвокатом — была сладкая и комфортная любовь. Она приезжала к нему с деликатесами из «Алых парусов» и двумя бутылками «Асти»; Валя снимал с неё чёрную, как нефть, шубу, стаскивал с толстых икр итальянские сапоги, а потом она прыгала к нему в кровать, выгибала поясницу, как толстая кошка, и Валя пропадал.

Иногда Наташа снимала номер в гостинице, и они встречались в шикарном сьюте «Людовик». Казалось, там всё пропахло Наташиными сладкими, тяжелыми как бархат духами, которые Вале, правда, очень нравились.

Вскоре Валя перебрался к ней, и они стали почти что мужем и женой. Решили не расписываться: взрослые дети Наташи могли неправильно понять. В две тысячи восьмом грянул кризис, и Валин недавно открытый ЧОП, на который Наташа дала денег, приказал долго жить. Постепенно Валя стал этаким приказчиком, надежным мужчиной на хозяйстве у Натальи Ивановны. Занимался квартирами, ремонтировал авто, возил внуков по кружкам и секциям, исполнял роль трезвого водителя на семейных торжествах.

Когда они только начинали жить, то условились, что, если Наташа забеременеет и по медицинской части не будет противопоказаний, она постарается родить ему ребёнка. Наташе было сорок пять, и она отнюдь не горела желанием в третий раз ходить с животом, мучиться в родах, сделаться молодой мамашей.

И тем не менее ради Вали, видя его грустные глаза всякий раз, как он играл с внуками, она согласилась — вернее, не отказалась, а этого Вале было довольно, он буквально залил её чресла семенем, так вдохновенно старался, что в итоге Наталья Ивановна понесла.

Рожать собралась в Америку. Заметив Валино недоумение, сразу расставила всё по местам:
— Умные люди только так и делают. Ребёнок должен быть гражданином США.
— Зачем? — не понимал Валя.
Его жена была на втором месяце — значит, он не увидит её почти год?!
— Рано или поздно тут всё накроется медным тазом, — удивлялась Валиной недалекости Наташа. — Ты что, хочешь впустить ребёнка в этот мир, чтоб он, как мы, всю жизнь в дерьме прожил? С правильным паспортом перед человеком все двери открыты!
— Но как же ты будешь рожать? Ты даже английского не знаешь! — из последних сил сопротивлялся Валя.
— Зачем мне знать? Переводчицу найму. Я русский знаю, и что?! У нашей медицины дела от этого не стали лучше!
Визу дали легко: живот у Наташи могли не заметить и на шестом месяце, такая у неё была гладкая фигура. Она уехала в декабре.
А вернулась быстро — уже через месяц.

В Америке у неё случился выкидыш — или плод умер на ранней стадии беременности — Валя толком не понял. В американской больнице её вычистили, за удаление из утробы остатков несбывшегося ребёнка пришлось заплатить, как она выразилась, цену нового автомобиля.

Вале было жаль Наташу, и вместе с тем он чувствовал себя обманутым, словно вся эта история с беременностью и Америкой была спектаклем. Он понимал, что не прав, но ничего не мог с собой поделать — смотрел на жену с подозрением, точно ожидая, что она вот-вот выдаст себя и тогда Валя что-то такое про неё поймёт, чего раньше не знал.

На будущем потомстве отныне был поставлен крест. Сперва Наташа запретила Вале плескать в неё семя, а потом поставила спираль, и теперь Валя мог уже не осторожничать. Дальше жизнь словно провалилась в какую-то яму.

По исписанным ежедневникам можно было при желании восстановить любой день из четырехлетней ямы. Вот запись — сходить на ёлку с внуком Фомой. Родители Фомы уехали кататься на лыжах в Андорру. В тот вечер Наталья Ивановна устроила Вале скандал из-за того, что он не надел на мальца теплые колготы, прежде чем вывести на улицу. Жена орала так, что у Вали начал дергаться глаз. Однажды она уже ударила его по лицу — неожиданно, коротким и хлёстким выпадом пухлой ладони. Теперь Валя старался не подпускать её близко.

— Ты тупой, казарма, мать твою, солдафон, прапор!.. Господи, откуда такая тупость человеческая?.. Если он простынет, Марина не будет больше оставлять его с нами!

Валя с ужасом смотрел на жену. Наташка визжала так, что на пухлых щеках выступили красные сосуды, похожие на пауков.

Тогда Валя понял, что не сможет жить с этой женщиной. Сейчас он полон сил и нужен ей, а как заболеет, она рано или поздно сдаст его в дом престарелых или вообще убьёт.

Две тысячи четырнадцатый был жёсткий, переломный. Большими бедами грозило то, что творилось на Украине. Валю это мучило, хватало за самое сердце. Чтобы не пропустить важное, он смотрел телевизор. Казалось, это у него под окном в Москве горят покрышки, это здесь идут уличные бои. Наташка запрещала ему смотреть, вырубала телик, и обзывала ватой, зомбированным идиотом, но он заново включал и немел перед экраном.

Терпел, пока не случилось в Одессе...

Они с Натальей Ивановной были на даче, когда он узнал. Он хорошо помнил те майские. Валя готовил ямы под яблоньки за домом: была у него такая мечта — белый, в ослепительном цвету сад.

Вечером по телевизору передали про Одессу. Из официальных новостей было не понять. Перед сном полез в интернет и там всё увидел. Ему как будто сапогом под дых дали. Смотрел и не верил; перечитывал по десять раз и пересматривал страшные фотографии, хватался руками за горло, за лицо — не мог проглотить весь этот ужас.

...Сам не помнит, как оказался у ямы, которую днём выкопал для яблоньки. Упал в неё, распластался на земле и стал беззвучно орать, глядя на звёздное небо. Изо рта валил пар — студеная ночь. Земля — твердая, ледяная, не отогрелась от зимы, но ему было в этой земле лучше, чем в самой тёплой постели на самой мягкой перине.

Вдруг он понял, что должен вернуться. Там его дом. Там отец похоронен, там огород заброшенный. Заведёт коня, как в молодости, устроится сторожем на полях.

Объясняться с Наташкой не стал — знал, что она его согнет и переломит. Просто сбежал в родную Одессу — и все дела. Оставил записку, в ней как мог, объяснил. Вынул симку из телефона — и на вокзал. Прощай, Москва-Наталь-Ивановна!

Когда Богушевская наконец поверила, что Валя просто от неё ушёл, то подумала: «Неужто я такое чудовище?»

До встречи с ней суровый, неприхотливый Валька мог жить как угодно — питаться из «Пятерочки», спать на полу, мочиться в раковину, но видела Наталья Ивановна, что всё-таки приучила его если не к утонченности, то хотя бы — к комфорту: нравится ему, гаду, ежедневно лакать Асти, жрать исключительное мираторговское мясо, валяться на роскошном постельном белье родом с аппениского сапога.

Что же должно было произойти, чтобы он порвал со всем этим? Пресловутая родина, что ль, повлекла? Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звёзды блещут? Ну так и ездил бы пару раз в год в свои черноморские пенаты, кто же тебе, дурачина, мешал-то?!

«Жить с тобой я не могу», — написал Валька на бумажном клочке, уходя. Эти тупые донельзя и страшно жестокие слова делали ей всего больней.

«С тобой, — в слезах повторяла она, не в силах заснуть, — Что это значит? Просто оборот речи или это конкретно про неё? Мог же он вместо этого написать «У тебя»? Было б не так обидно...

Она что, так уродлива? Врёшь, Валёк! Знала она и свои недостатки, и достоинства, а также и то, с каким аппетитом он её почасту, исступленно крыл. Уж кроличьи дела у них были в порядке!

Старая? Пожалуй! Тут уж ничто не могло её утешить — рыдала в подушку, дав себе полную волю: начало истерики было беспросветным, но исход всегда был мягче, слёзы, по крайней мере, выстилали собой дорожку в сон, забытье, необходимые всякой человеческой твари.

Примерно тогда, ежесекундно тоскуя, Наталья Ивановна стала захаживать в церковь и скоро к ней пристрастилась.

Весна и лето две тысячи пятнадцатого прочно связаны в её памяти с храмом в Троице-Лыково на высоком, с вонзенными в него редкими старыми соснами, берегу Москвы-реки. Она вспомнила это место из детства и вдруг захотела найти его.

Она приехала сюда на излёте зимы, в феврале. Праздничная, отреставрированная церковь напоминала пасхальный кулич, в который вставили дорогую, толстую свечу. Золотой купол сиял, и для этого не требовалось солнца. Возле храма сделали удобную стоянку, и она без проблем припарковала свою Infinity. Стояла сочная тишина, какая бывает зимним днём: вот звонко простонала сосна, вот не поделили что-то и раскаркались вороны...

Внутри роскошный иконостас переливался, как обложка волшебной книги, казалось — он вырастал над собой, растекался по сторонам золотыми ручьями. Она купила самые дорогие свечи и поставила за здравие своих детей и внуков, за упокой мамы с папой; потом, подумав, купила ещё одну — поставила за упокой неродившегося ребёнка в браке с Валей. И ещё сходила за свечой. И поставила за Валю, Бог с тобой, — пусть у тебя там всё сложится, на твоей Украине, балбес чёртов!

Она смотрела на дрожащий огонёк свечи, и вдруг, на фоне текущего золота иконостаса, перед её мысленным взором встал Валя в сверкающем на солнце пожарном шлеме, похожий на античного героя, полубога, потому что до бога-то он не дотянул…

Дело было на заре их отношений. Валя взялся чистить совхозные выгребные ямы на участке, где теперь стоял её дом.

Тогда ещё не до конца определились их роли. Наталья Ивановна с любопытством следила, как Валёк будет решать тяжкие хозяйственные заботы — сам или чужими руками? Чужими, безусловно, предпочтительнее, потому что в таком случае ее мужчина сможет встать рядом с ней на Олимпе, и наравне с нею повелевать полезной чернью.

Задача была действительно не из тривиальных: ямы с нечистотами скрывались внутри длинного, полуразрушенного сарая. Если бы Наталье Ивановне предстояло её решить, она бы наняла бульдозер, чтобы он начисто снес этот «коровник», срезал верхний слой грунта, засыпал все новой землей.

Но Вальке, видимо, это показалось скучным. Он разработал операцию, достойную вероломных греческих богов, занимавшихся сотворением мира.

Сначала он отрыл в углу участка новую яму и засунул в неё несколько бетонных колец. «Всё равно септик нужен, Наташка, — задушевно поделился он, — Цена земли от этого только вырастет». Потом вручную прокопал траншею от «конюшни» к септику — уменьшенную копию Беломорканала.

А дальше в нём, видимо, взыграло славное прошлое огнеборца; он съездил в город и вернулся, натурально, с пожарной машиной и помощником из МЧС. Они раскатали шланги, запитались в пожарном пруду. Валёк накрутил на брезентовый рукав массивный латунный наконечник и с этим сверкающим на солнце наконечником, в высоких кирзачах и шлеме, которому, на взгляд Натальи Ивановны, не доставало крылышек как у Гермеса, вступил в хлев, как в горящее здание, отдавая короткие распоряжения по рации. Помощник по его команде запустил насос.

Наталья Ивановна присутствовала на этой финальной стадии операции, и видела своего мужа в действии — о, это было впечатление не для слабонервных.

Когда Валёк ударил струёй там внутри, дерьмо, твердое, как камень, полетело в окна, разбивая и пачкая остатки стекол. Первое впечатление, что Валя взорвал мерзлую землю зарядом динамита. Наталья Ивановна отбежала на безопасное расстояние и спряталась за дерево, чтобы её не убило случайным комом; она стала смотреть, не в силах отвести взгляда от этой эпической картины. Из пустых оконных проемов летели сор, труха, стекла, доски, вывертывались бешеные водяные хвосты; казалось, там внутри дерутся драконы, — это Валя крушил, резал своим чудовищным наконечником слежавшиеся пласты дерьма и, судя по всему, пытался направить их в заготовленное русло — подведенный под стену хлева канал.

Скоро ему это удалось, и из-под стены медленно поползла река, ленивая, вонючая, будто живая. Весь спокойный и красивый летний мир — деревья, трава, кусты акаций — замер в ужасе, увидев этот мрачный поток.

Внутри хлева страшно хлестало; там рушились какие-то перегородки — словно пальцы великана рвали толстый картон; слышно было, как Валя ступал там внутри, и под его сапогами трещал пол и хрупало стекло; из окон и щелей, словно шрапнель, вылетала грязь, ломала ветки берез и пачкала нежную листву.

Река ползла к септику, и вот она достигла его и стала медленно заполнять бетонные кольца. Поток её пучился, воды то и дело выплескивались из русла, они тащили солому, труху, куски стекловаты, обломки досок и шифера.

Вместе с досадой на мужа, что он устроил такое, Наталья Ивановна, надо признать, была изрядно удивлена. Река текла куда надо, зловещая и покорная, послушная Валиному водяному хлысту.

В какой-то момент пожарный рукав ослабел, напор в нём иссяк, — в дверях показался Валя, голый по пояс, похожий на вымазанного в чёрной крови гладиатора. Он дал команду по рации, и змея в его руках снова окрепла, набухла; он стал подгонять ею остановившийся было зловонный поток и очищать за ним русло. Казалось, он сражается с гигантским удавом; он ей тут показался какого-то огромного роста: широченные плечи, сверкающий на солнце шлем, проворные ручищи, мускулы ходят буграми по спине... Валя перегнал всё содержимое «конюшен» в специально отведенное место, выполнил задание своей богини-жены!.. Она всегда была для него богиней…

Наталья Ивановна смотрела на свечу и глотала слёзы… Горячая, пронзительная нежность, и жалость, почти как к ребёнку, глупому, который хотел всеми способами доказать ей свою любовь, нахлынули на неё. Ей стало одновременно и хорошо, и больно. Она поняла, что надо прощать. Даже предавших нас. И желать им добра и долгой жизни. Разошлись — и разошлись. Просто сделаны из разной глины. Валёк — настоящий античный герой, который, даст Бог, ещё встретит готовую им восхищаться бабу. Не надо злиться и мстить! Спасибо тебе, Валёк, за прекрасные годы!

Да хранит тебя Господь!