Литературный журнал

Девушка шла неспешно, впитывая кожей каждое дуновение ветра. На лбу, под рыжими выгоревшими на солнце прядями, блестели капельки пота. Жара сжимала день раскалёнными ладонями, выдавливая из него последние капли влаги. В правой руке она держала хворостинку — тонкую, гибкую, обкусанную зубами ягнят. Это была её указка, волшебная палочка, которой она направляла овец. Хотя девушка и не была пастушкой, но с животными вела себя по-хозяйски: когда глупые овцы не понимали её, она выбирала самого упрямого, вставала позади, расставив ноги, будто готовясь оседлать с наскоку само буйство, и хватала его за загривок, направляя упрямца вперёд, переваливаясь при этом, как пингвин. Бить их она не умела — даже когда их равнодушные морды казались воплощением безнадёжной глупости.

С ягнятами всё было проще. Они тянулись к хворостинке, пытаясь укусить кончик, и она водила их за собой, помахивая перед носами душистым листком смородины.

Сегодня не хватало одного — того, с пушистыми ресницами в полщеки и чёрным хвостиком-крючком. Она звала его Милаш. Он был не похож на второго ягнёнка, Тучку — толстобокого и флегматичного. Милаш скакал, как мячик, и везде совал любопытный нос: то залезал в ведро с водой, то пытался грызть верёвку, то задирал кур, выхватывая у них зёрна. Утром у загона ждала только Тучка, тыкавшаяся мордой в карман — искала клевер или жёлтые головки одуванчиков. Милаша нигде не было. Она осмотрелась и поняла, что надо идти искать его.

Девушка распахнула калитку. За домом расстилалось море пахучего клевера, разрезанное пыльной дорогой. Над цветами висело облако насекомых — шмели гудели басовито, стрекозы трепетали, будто кусочки битого стекла, брошенные в воздух. Она сделала несколько шагов от дома в сторону этой травянистой стихии. Пыль под ногами была сухой и глухой — ни единого следа копыт. Поля молчали. Может, там, в зелёной гуще, шевельнётся стебель, выдавая жадные рывки маленьких зубов? Но трава колыхалась лишь от речного ветерка, лениво и бесцельно.

До реки — полчаса. До заброшенного яблоневого сада — двадцать минут. Искать надо везде. Она свернула в сторону яблонь. Солнце раскачивалось выше, выжимая последние капли утренней прохлады. Поля ожили: птицы метались низко над землёй, таская в клювах ветки, а их бескрылые собратья суетились в траве, важно токуя, словно забывшие, как летать. Ботинки (она второпях надела их без носков) натирали вспотевшие ступни. Недолго терпя боль, она скинула их, припрятав бережно в кусты. Босая кожа встретила траву — прохладную, упругую. Теперь идти было легче — только бы не наступить на муравьиную крепость. Вокруг — ни души. С каждой минутой надежда встретить Милаша таяла каплями утренней росы.

Пока она шла, платье — ситцевое, в мелкий цветочек — цеплялось за стебли, юбка сбивалась между ног. Она то и дело оттягивала её в стороны, чувствуя себя нелепо: Наташа Ростова на балу, если бы тот состоялся посреди дикого поля. Бабочки-лимонницы кружили вокруг, будто принцессу приветствуя. Девушка усмехнулась: что подумают соседи, увидев её в таком виде? Босая, растрёпанная, с хворостинкой в руке — совсем не та серьезная девушка, какой её привыкли видеть.

Соседи… А ведь они Огараевы (или Огаревы?). Почему эта фамилия ей показалась смутно знакомой? Девушка взглянула вперед: высокие стволы маячили вдали, как немые свидетели прежних времен.
Скоро впереди замаячил заброшенный сад, а в нем — старые яблони, корявые, с кронами, плотными, как шторы, прячущие высокое небо от тех, кто смотрит на него с земли.

Отец ей рассказывал, что этот сад когда-то принадлежал богачам — то ли Огаревым, то ли Огараевым (он сам путался). Род захирел, дом разобрали по частям. В детстве она представляла, как соседи таскали камни, словно герой той легенды, который по камушку хотел разобрать Колизей. Он потратил жизнь, погнавшись за глупой мечтой, в реальной же истории хватило пары лет — от фундамента не осталось ничего, зато практически каждый житель поселка добавил если не каплю, то песчинку благородства в свою семью.

Старый сад начинался с дичков, что роняли мелкие красноватые яблоки, будто плевались ими. Дальше шли деревья постройнее, с тёмно-бордовыми плодами (те созревали позже). А в глубине — ранние, сочные и чуть кисловатые плоды белого налива.

Она пробиралась вперед через траву, чувствуя, как воздух становится гуще, прохладнее. Жизнь кипела: рыжий хвост мелькнул между стволов, воробьи перекликались в ветвях.

И тут она увидела его.
Он стоял под старой яблоней, прислонившись спиной к шершавому стволу, будто прячась от солнца. На нём были чёрные рабочие штаны, выгоревшие на коленях до серого, и мятая рубашка с закатанными рукавами. Лицо — загорелое, резкое, с тенью небритости на скулах. Глаза, когда он поднял голову, оказались неожиданно светлыми — как два куска льда, брошенные в прозрачную воду.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она — и тут же заметила: у его ног лежал Милаш. Ягнёнок мирно жевал клевер, лишь изредка подёргивая чёрным хвостиком.

— Ваш барашек забрёл сюда, — сказал он. Голос у него был низкий, чуть хрипловатый, будто простуженный. — Я хотел его обратно отнести, но решил, пусть успокоится и поест.

Она хотела спросить — почему сразу не отвёл назад? — но вдруг увидела, как он неловко сжимает пальцы, будто пряча боль. Вспомнилось вчерашнее.
Он прибежал к ним на участок ближе к вечеру, сгорбившись, прижимая к груди обожжённые ладони.

— Аккумулятор, — бросил сквозь зубы, даже не поздоровавшись.
Поняла: он за что-то схватился руками. Она — недаром врач-травматолог — узнала ожоги на ладонях, покрытых вздувшимися волдырями. Часть кожи уже болталась розовыми лоскутами.

Не спрашивая, принесла перекись, баночку пахучей цинковой мази и стерильные бинты.
— Дай, я, — протянула руку.

Он мотнул головой:
— Не надо. Сам сделаю.

Взяв мазь и банты, поблагодарил её за помощь и ушёл, тяжело ступая по пыльной дороге.

А теперь вот он стоял перед ней, с небрежно, по-мужски, замотанными бинтами, уже пропитанными грязью и запёкшейся кровью.

— Спасибо, — пробормотала она и, чтобы как-то заполнить неловкость, потянулась к ближайшей ветке. Яблоко сорвалось легко — спелое, тепловатое, с матовой бледной кожурой, налитое соком.

— Возьми.

Он медленно попытался разжать ладонь, жмурясь от боли.
— Не могу, — сказал просто.

При этом смотрел ей в глаза, не моргая.
Она замерла, потом подошла и неловко поднесла яблоко к его губам.
— Кусай тогда.

Он посмотрел на неё — долгим, тяжёлым взглядом — и вдруг схватил её руки. Пальцы, горячие и шершавые, сжали её запястья так крепко, что она ощутила собственный пульс.

Откусил. Сочная мякоть хрустнула, как сухая ветка в лесу, сок брызнул ему на подбородок. Она заглянула в его глаза. Они были как колодцы, в которых тонет свет. От него пахло потом, мятной зубной пастой и чем-то ещё ментоловым, резким и холодным.

Он всё ещё держал её руки, продолжая жевать яблоко. Холодные огни, казалось, не моргали.

И вдруг она вырвалась. Яблоко упало в траву. Не стала его поднимать — развернулась и побежала. Босые ноги били по земле, платье хлопало, как парус. Она не оглядывалась, но знала: он не побежал следом.

Только когда калитка захлопнулась за спиной, она остановилась, прислонилась к забору и закрыла лицо руками.

Пальцы ещё хранили тепло его кожи и легкий яблочный аромат. Пока она бежала, ловила себя на мысли, что не понимает, чего испугалась больше — его глаз или собственного сердцебиения.

Думала: надо вымыть руки, — но почему-то не двигалась с места.