Литературный журнал

(Новый мир, 9, 2023)

21 ноября

небо без ангелов — синяя мгла
собрание газов простых
и земля без ангелов — не земля
какие-то камни
кусты
долгострои
свалки — всё не то
без стражей ее святых
и не устоит без ангелов дом
и рушится царство без них

когда бы не сень невещественных крил
не воинств неслышимый глас
и потому
Михаил Гавриил
Рафаил Уриил Селафиил
Иегудиил Варахиил
и Иеремиил

не оставляйте нас

Мир в стихотворении разделён на две части: земное – то, что существует здесь, что мы видим без труда, осматриваясь по сторонам (долгострой, камни, куст), и неземное – то, что остаётся за кадром и не поддаётся рассмотрению, узнаванию (земля и даже небо – без ангелов). Так выстраивается вертикаль. Но от того, высокого, мира – только отголоски, «сень невещественных крил», «воинств неслышимый глас».
Разноположность миров подкрепляется и языком: меняется ритм, длина строки, звук, лексика. Когда речь идёт о верхнем мире, тональность одна:

небо без ангелов — синяя мгла
собрание газов простых
и земля без ангелов — не земля

«Ангелы – мгла, земля», «ангелы – небо, синяя, собрание» – сонорные, звенящие, непарные (неповторимые!), перекликаются, отражаются друг в друге, как в зеркале. Так, несмотря на передаваемое ощущение тоски, чувствуется и гармония, и красота. Кажется, этот «ангельский свет» разлит повсюду и может отразиться в чём угодно – и в «долгострое», и в «свалке», и в «кустах» (особенно вспоминая Аронзона и ещё кушнеровское «евангелие от куста жасминового»), наполнить их смыслом. Однако же предметы остаются сами собой – беспомощные, поименованные, лишённые примет. Это только материя, не больше:

какие-то камни
кусты
долгострои
свалки — всё не то

В этом отрывке уже и музыки нет, и строки звуками не перемигиваются. Разорванные частицы пространства, лишённые связи как друг с другом, так и с чем-то общим, способным объединить их. Тут могло бы быть записано ещё много подобного: скамейки, собака, мужики, аптека. Всё это случайности, хаос. И всё это, как сказано, «не то».


Хотя красота, как известно, – в глазах смотрящего. Что же происходит со смотрящим? Что он видит – только объекты, факты и быт? Не слепота ли это? И не ей ли посвящено стихотворение?

Видеть мир как живое, соприкасаться с ним, наполнять предметы значением – свойственно человеку. Когда он вдохновлён, физика легко превращается в метафизику, обретает глубину и новые смыслы. Неспособность порождения новых смыслов – что-то вроде духовной импотенции, бездушия, когда человеческое сводится к инстинктивному, механическому, а окружающая действительность рассматривается только в прикладном значении: как источник пользы или же угрозы. И это не Содом и Гоморра – это просто жизнь, земная, бытовая. Что-то рядовое, на что обычно не обращают внимания и воспринимают как норму.


Не может быть ни развития, ни подлинности, ни искренности в таком мире. И кажется, сам смотрящий в ужасе от того, как он смотрит – прямолинейно перечисляя явления реальности:


и не устоит без ангелов дом
и рушится царство без них

Дом это дом, не более того. Куст – только куст. И камни, камни повсюду, но это не символы разрушения пространства – нет. Просто камни.
Потому и призывается уже «воинство», тяжёлая артиллерия архангелов, оживить пейзаж (пейзаж ли?). И язык меняется: вот уже и архаизмы, и молитвенная музыка, и, как в трансе, перечисляются имена (уже вместо предметов быта):

Михаил Гавриил
Рафаил Уриил Селафиил
Иегудиил Варахиил
и Иеремиил

Долгий, тихий, отчаянный зов, то же проговаривание – снова оттого, что способность говорящего наделять смыслом предметы – исчерпана. И остаётся только надеяться, что что-то высшее, дремлющее всё это время в самой глубине человека (на самой высокой высоте), проснётся и осенит его.
Последняя строчка как выдох:

не оставляйте нас

И здесь впервые появляемся «мы». До этого не было людей, даже лирическое «я» – скорее формальность, мы вычисляем его только потому, что кто-то это всё видит и говорит. На самом деле читатель был брошен, один бродил под «собранием газов простых». Посреди земли, дома, царства – объектов окружающего мира, из которых будто бы вынули сущность. А выходит, что дело не в них и вообще не в мире вокруг. Дело в нас. Это мы – стоим среди развалин, опустошенные, растерзанные, лишённые зрения, слуха. Любви.

(«Интерпоэзия», №1, 2023).


***
В дальний путь провожают диван.
Управляет диваном Иван.
У него телевизор и плед,
то есть полный комплект.

В телевизоре берег морской,
неподвижные птицы парят,
сослуживцы идут на парад
и жена ему машет рукой.

И колесики тихо скрипят,
навевая покой.

Несмотря на размеренный ритм и тонкую, точную простоту образов, стихотворение Вадима Муратханова держит в напряжении. Поэт рисует нарочито бытовую картину – мужика, лежащего на диване:



У него телевизор и плед,
то есть полный комплект.


Узнаваемо, иронично и хлёстко. Иван на диване – современный Иванушка-дурачок на печи, только без волшебной силы и сказочных помощников. Диван, с которым он не может расстаться, для него как «полцарства». Видимо, поэтому Иван вместе с диваном отправляется в дальний... и, кажется даже, что последний путь. Абсурд усиливается, когда замечаешь: диван провожают так, будтоон плывёт сквозь толпу и становится центром какого-то масштабного, сакрального события.
Но тут же пространство стихотворения резко сужается до фонящего телевизионного экрана. Становится неспокойно, тесно:



В телевизоре берег морской,
неподвижные птицы парят



Безмятежный искусственный пейзаж застыл, сдавленный рамками телевизионного ящика. Казалось бы, эта идиллическая картина должна привлекать и радовать взгляд… Но она пугает, потому что птицы повисли в воздухе, и их полёт – лишь иллюзия. Есть «берег морской», но не ощущается присутствие моря. Там, где нет движения – нет свободы, и жизни нет. Этот телевизионный ящик будто транслирует то, что происходит у Ивана внутри.
А в это время снаружи, в противовес телевизионной картинке, жизнь активно движется:


сослуживцы идут на парад
и жена ему машет рукой.


Этот грандиозный «парад» хоть и кажется чем-то торжественным, но всё-таки больше похож на декорации. И даже трогательный момент – «жена ему машет рукой» – лишь расхожее представление о прощании двух любящих (любящих ли?) людей. Всё кажется ненастоящим: сослуживцы и жена Ивана лишь названы, обезличены толпой, и даже их действия и чувства лишены смыслов. Эта искусная иллюзия – ловушка для отвлечения внимания. Но если вглядеться в детали и убрать декорации, то – и внутри, и снаружи – останется только зияющая пустота.


В итоге стихотворение становится то ли антиутопией, то ли антисказкой, потому что в русском фольклоре главный герой в конце концов духовно преображается, а единственная трансформация, доступная для «диванного» Ивана, – смерть:



И колесики тихо скрипят,
навевая покой.


На слове «покой» надо бы выдохнуть, но этот скрипящий «гробик на колёсиках» словно по инерции везёт туда, где запрятаны наши самые глубокие детские страхи, где нет ни света, ни тьмы, но есть ничто. А Иван настолько незаметно «срастается» с диваном, которым управляет, что становится неотделим от него. Человека поглощает вещь – а смерть духовная страшнее смерти физической.
Сказочные аллюзии и злободневная ирония, воплощённая в образе дивана, уходящего в последний путь, призваны ненадолго отстранить нас от страха смерти – будто смерть и забвение всегда происходят с кем-то другим. Тем более с диваном, что вроде бы ерунда. Страшно то, что человек за одну жизнь способен умереть дважды: когда он физически ещё жив, но смерть уже случилась – незаметно и где-то глубоко внутри.