Литературный журнал

Читайте предыдущий выпуск рубрики: https://prolitcult.ru/glazami-redaktora

Счастье

Меж соснами среднего роста
я шел к остановке «Кристалл».
Так просто,
так тихо,
так остро
снег падал и вдруг перестал.
Мгновеньем пронзенный, я замер.
И щиплет от счастья в носу.
И полными радуг глазами
держу я весь мир на весу.

Пролистав изрядное количество стихов Попова за 2023 год и пережив много смертей, своих и чужих, которых у него в стихах много, я наткнулась на это – сплошь состоящее из счастья. Впрочем, Попов не тот трагический поэт, что от начала до конца беспросветен – у него, по крайней мере внешне, всё легче и проще, чем может показаться. Например, стихотворение про Таню и Ваню[1], утонувших в реке, похожее на частушку, заканчивается так:
не горели фонари
не дрожали лужи
он светился изнутри
а она снаружи

Игровая форма, к которой прибегает Попов, всегда оставляет пространство для надежды, то есть даже смерть не безнадежна. Многие его стихи ироничны: эдакая прореха в здравом смысле и рациональности, спасение от прямолинейной логики. Стихотворение «Счастье» начинается с этой иронии:


Меж соснами среднего роста
я шел к остановке «Кристалл».

Сосны эти не высокие не только физически, но и метафизически – это не объект ландшафта, которым любуешься, а так – декорации. Тут же – остановка «Кристалл», так и представляешь обшарпанный козырек – обстановка самая что ни на есть житейская. И снежок падает «тихо» и «просто». И всё бы ничего, если бы не «остро».


«Остро» – это та игла, которая делает текст поэзией, неожиданная шпилька, которая прокалывает обыденную повествовательную ткань. Неправильность, неожиданность – Попов это отлично умеет. Вот и дальше – «мгновеньем пронзенный»: какая выспренная фраза, какой контраст со среднего роста соснами, рядовой остановкой, и вообще – с обыкновенностью. И хотя это ирония, насмешка над пафосом, – чувство, которое автор передаёт, отнюдь не ироническое. Ирония здесь только интонация, отстраняющая автора от предмета, который он рассматривает; от явлений, которые могут страшить или, напротив, восхищать – в любом случае, накал может быть таким сильным, что человек, принимающий всё на полном серьёзе, не справится.

Потому и счастье, настигшее в этот момент поэта, – как будто маленькое, игровое, как у ребёнка – ничего такого:

И щиплет от счастья в носу.
И полными радуг глазами...

Вот оно – стремление всё снизить: контекст, язык, градус чувства. Если горе, то обыкновенное, если счастье, то шуточное – просто жизнь. Но поэт снова себя выдаёт: игра не остаётся игрой (может быть, потому что уже не страшно?), она выходит в область поэзии, высоких обобщений, где всё окончательно и бесповоротно:
держу я весь мир на весу.

Поэтика Попова кажется прохладной и хрупкой, вроде тонкой плёнки льда на лужице ранним осенним утром, в узорчатых трещинках. Под этим льдом видно застывшую воду, листья, похожие на рыб, но мы не можем коснуться их, смотрим со стороны – тайные соглядатаи чудес, как будто бы красота и ужас способны обжечь, но всё тянемся, тянемся к ним.

                                                  А. Д.

посвети мне фонариком, выхвати
побелевший от холода куст —
это память с вещами на выходе
неразборчива стала на вкус

чьи-то санки в подъезде украдены
луч фонарика бьёт наугад
есть такие у памяти впадины,
где нездешний шумит листопад

и слетает, спиралью закрученный,
тишину издавая во мгле,
безымянный и малоизученный
к бесконечно знакомой земле

В «спиралью закрученном» стихотворении Глеба Шульпякова нет чётко прорисованного, осязаемого пространства – скорее, это тёмные коридоры памяти, в которых можно легко затеряться. Лирический герой погружён в себя, и фокус внимания – «фонарик», подсвечивает в темноте обрывки воспоминаний.

Здесь и «куст», и «санки», и «листопад» – кажется, что они никак не связаны друг с другом. Но, переместившись во внутренний мир человека, отдельные объекты и явления наполняются новыми смыслами: куст белеет словно призрак, листопад невозможно разглядеть во мгле, будто его и не существует, а «санки в подъезде украдены» – вместо них пустота с невидимыми следами присутствия. Наслаиваясь друг на друга, эти образы рождают ощущение потери и угасания.

Вот и «память с вещами на выходе/ неразборчива стала на вкус»: всё стирается со временем – лица, события, даже боль от утраченных чувств. Страшно от этой мысли – что всё может исчезнуть… Останется ли что-то после?


Время, как привычная физическая величина, в стихотворении практически отсутствует – оно лишь смутно ощутимо: лирический герой углубляется в прошлое, уходит всё дальше и дальше. И когда «луч фонарика бьёт наугад», то в самых тёмных закоулках памяти высвечивается неизвестное – то, что невозможно объяснить словами:


есть такие у памяти впадины,
где нездешний шумит листопад


Таинственное, будто сакральное слово «нездешний» расширяет границы восприятия: «человек» исчезает и остаётся листопад – цикличный природный феномен. «Безымянный и малоизученный», он словно существует на грани небытия, но всё равно тянется к «бесконечно знакомой земле»: кажется, что всё в этом мире – и осязаемом, и незримом – имеет невидимую связь, одно перетекает в другое. Происходит постоянное движение – нет остановки, нет конца. Листья умирают, чтобы весной пробудиться вновь.

Так и «побелевший от холода куст» – даже в таком скованном, обездвиженном состоянии он всё ещё не утратил признаки жизни и у него есть шанс на пробуждение. Это чуть ли не единственный, по-настоящему живой элемент в стихотворении. Если проследить смысловую наполненность этого образа у других авторов, то можно найти общую черту: куст часто становится символом необъяснимой божественной тайны.

Вспомним, к примеру, Леонида Аронзона:


Передо мной не куст, а храм,
храм Твоего куста в снегу,
и в нем, припав к Твоим ногам,
я быть счастливей не могу.


Или Александра Кушнера:


Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.


«Белый куст» Глеба Шульпякова, может, и свидетельствует о неизбежности конца, но это точно не уход в небытие. Кажется, что белый цвет говорит и о божественном присутствии, а значит, о возможном пробуждении к новой жизни.

Примечательно, что в этом стихотворении нет точек – лишь запятые, тире и пробелы, и последняя строка остаётся «незакрытой». Будто есть свободное пространство, уходящее за пределы текста, где существует нечто большее – непостижимое, неземное, что длится без конца.