Литературный журнал

Ольга Сульчинская
(Новый мир, 12, 2023)

ПАНСИОНАТ

Обшарпанный пансионат,
в котором мы живем, как будто
мы умерли сто лет назад
и вспоминаем: лод-ка, буд-ка,
столовка, раздевалка, булка —
и все выходит невпопад.

И слов уже не угадать,
и смыслы их недостижимы.
Вокруг сплошная благодать,
как утверждают старожилы,
колышется мушиный мех
в закрытой раме кверх ногами,
и мы торчим ни в тех ни в сех,
застрявшие между мирами.

Заброшенный пансионат,
заплаканные душевые,
и в окнах сосны вековые
стоят
и дышат, как живые.

Этот пансионат, знакомый каждому человеку, – образ, мгновенно погружающий в прошлое. Воображение тут же рисует «столовку» с «булками» и компотом, обшарпанные коридоры, кое-где отходят обои и рассыпается побелка, эхо в холлах, а вокруг – лес с вековыми соснами. Будущего здесь нет, будто «река времён» не имеет над пансионатом власти, и сам он – лишь невозвратимая эпоха.

Все детали мы достраиваем сами, потому что реальных, предметных примет у пансионата немного: «мушиный мех» между рамами, «заплаканные душевые», сосны в окне. Всё это – редкие штрихи, и сами по себе они не отсылают нас к конкретному месту со своими особенностями. «Лод-ка, буд-ка, столовка, раздевалка, булка» – только образы, которые мы пытаемся вспомнить, но безуспешно:

и все выходит невпопад

Ни звуков, ни цветов, ни осязаемых форм (за исключением оконной рамы, которая будто единственный выход отсюда) внутри этого места нет – ощущение вакуума. Пансионат – сосуд, в который каждый может вложить собственное прошлое. Это может быть беззаботное детство, о котором мы так тоскуем. Или история любви, отпустить которую не получается.

Этот пансионат – наш. Наша жизнь, наша тюрьма, наш круг воспоминания, из которого не получается вырваться. «Мы» здесь живём бесконечно долго,

как будто
мы умерли сто лет назад

Находясь в эфемерном пространстве прошлого, мы утратили связь с настоящим, с движением времени. Мы – внутри фантома, где не удается разобраться в происходящем, подобрать слова – назвать предметы своими именами, наконец нащупать связь, которая ускользает снова и снова:

И слов уже не угадать,
и смыслы их недостижимы.

Сохранилась ли еще у героев способность чувствовать и каковы эти чувства – неясно. «Мы» и сами будто фантомы, призраки, блуждающие по пансионату:

и мы торчим ни в тех ни в сех,
застрявшие между мирами.

Между какими мирами? Между жизнью настоящей и увязанием в собственном прошлом. Всё это похоже на бесконечный дождливый сон без начала и конца. А ведь были прекрасные времена: любовь, радость, «сплошная благодать». Но что осталось от этой благодати?

колышется мушиный мех
в закрытой раме кверх ногами

Выцветшее воспоминание, пыль, «мушиный мех», застрявший в паутине. И эти «мы», кажется, тоже вплетены в липкую сеть своих воспоминаний. Так память захватывает человека, запирает его в прошлом, отнимает у него саму жизнь. И только подойдя к окну, минуя «заплаканные душевые», можно увидеть другое:

в окнах сосны вековые
стоят
и дышат, как живые.

Сосны – это, пожалуй, единственное напоминание о реальности, ворвавшееся в стихотворение, и только они здесь дышат. В отличие от «нас», живущих так, «будто умерли». И всё же есть неопределенность: «дышат, как живые». Это «как» похоже на расфокусированное зрение, когда нельзя однозначно сказать, что именно видишь; и оно возвращает нас к главным героям. Ведь мы просто забыли, что значит быть живыми, в этом тяжелом и беспробудном сне.

Сергей Дьяков
(Огни Кузбасса, 6, 2023)

* * *
Рифмует время март и смерть.
Сырой Мологой из воды
к утру вытаивает сквер,
и седоватый вьется дым.

Весна сквозит со всех углов.
Острее запах, резче звук.
Но, не желая лишних слов,
уже не переназову:

ни снег сырой, ни дом с трубой,
ни бледный свет в начале дня –
пусть остается все собой –
как будто вовсе нет меня,

и мир – как будто на заре,
и Бог меня не создавал,
и я не называл зверей,
и птиц еще не называл.

Картину, которую показывает Дьяков, можно назвать типичной: вот мартовский снег, идущий где-то в частном секторе, вот дом с трубой. Но страшное в деталях: нет дыма из трубы. Значит, дом пуст. Значит, и людей в нем нет. Но и сквер, который видит лирический герой, тоже остается одиноким и пытается выбраться из-под снега. Значит, и там никого нет. В стихотворении, кроме лирического героя, вообще нет людей, словно в том самом городе-призраке – Мологе, ушедшем под воду в ходе индустриализации в 1946 году.

Героя мы застаем в очень странных обстоятельствах: он последний, кто обладает даром называть. Он – последний человек. Именно поэтому символ начала жизни – весна – становится тесно связан со смертью:

рифмует время март и смерть

Весна открывает для лирического героя то, что скрывалось под снегом:

к утру вытаивает сквер,
и седоватый вьется дым.

При всем этом – в широком, неожиданно открывшемся ему одному пространстве – он отказывается от возможности, которая дана первому человеку – назвать мир своими, единственными словами. Он отвергает этот дар:

пусть остается все собой –
как будто вовсе нет меня

Поэтому в стихотворении и нет ярких эпитетов:

ни снег сырой, ни дом с трубой,
ни бледный свет в начале дня –

Все эти затертые сочетания вдруг органично вписываются в мир на пороге смерти самого понятия «слово». Но вместе с лирическим героем мы испытываем не ужас от того, что проживаем последний день человечества, а освобождение. Наконец нет необходимости понапрасну тратить время в попытках присвоить мир. Нет необходимости наполнять каждый предмет и явление каким-то смыслом – можно просто смотреть. И в конце концов увидеть мир по-настоящему – таким, каким его создал Бог. Таким, каким его видел первый человек.

и мир – как будто на заре,
и Бог меня не создавал,
и я не называл зверей,
и птиц еще не называл.

Не только лирический герой освобождается от проклятья – смотреть вокруг через мутное стекло ассоциаций – само пространство вырывается из стеклянного кокона, через который его не получалось рассмотреть. И мы вдруг оказываемся свидетелями чуда – рождения мира. Свободного и еще не названного.