Литературный журнал

Казалось бы, что тут такого – приходит новое поколение со своими ценностями, целями, голосами, даже языком. Мы ищем в них свежий взгляд на действительность, «чистое» высказывание – такое, какое может создать человек, обладающий талантом, но ещё «не в теме». То есть в его сознание пока не проникла литературная мода, противоречия литтусовки и прочие, на самом деле не имеющие к литературе никакого отношения вещи. Вот такой – приходит в мир, является – справа Державин, слева Мандельштам – и смотрит широко раскрытыми глазами на подлинную красоту – идиллический персонаж. Его и я, как главред, высматриваю на литсеминарах.
Но молодёжь подчас оказывается более продвинутой, чем можно было бы предположить. Они расскажут и о расстановке сил, и о новых приёмах, которые лучше использовать (для кого лучше?), и о занудности мэтров, и о неактуальности их поэтики. Мысль о том, что в искусстве ничего не устаревает, подвергается активному сопротивлению. Во времени, громыхающем, быстром, как товарняк, нужно быть ещё громче, быстрее. Так, во-первых, отметается иерархия (устарело же!), а во-вторых, глубина и подлинность подменяются энергичностью, а вместо художественных открытий предлагаются бодрые выражения, оригинальность которых сомнительна.

В майской скорописи Ольга Балла среди рецензий на книги Д.Файзова и А.Переверзина обозревает сборник Т.Жуковой, молодого поэта, ещё очевидно находящегося в поиске (судя по текстам, возможно, слишком активном):
«...в стихах Жуковой сплавляются высокое и низкое, «прозрачные души» и «выб..дь», причем последняя не только «кровоточит», но еще и сияет, и вообще она «дорогая»; «аромат ладана» и «смазка презерватива»[1].
Дело, конечно, не в самой Жуковой, речь идёт о ряде юных поэтов – участниках молодежных объединений, «Полётов разборов», премий, фестивалей. Что пугает – это проворное творчество воспринимается всерьёз. В недавней статье Анна Аликевич с апломбом презентует молодых авторов, выдавая бойкую скоропись и мелкотемье за новаторство и смелость:

«Стихи Дианы Никифоровой, уже успевшей покорить столицу далеко не только лирикой, – определенно о том, что бывает с плохими мальчиками и девочками. Речь не о морали – <…> а о реалиях жизни. <…> стихи с увлекательным сюжетом … имеют не только искомую художественную принадлежность, но и шокирующую своей прямотой терапевтическую подкладку»[2].

Под реалии жизни подходят и проблемы подростков (прыщи, буллинг, лишний вес, измены), и конфликты отцов и детей, и трудности межполовых отношений, и тоска по детству – бесконечное кружение вокруг только что сформировавшегося «я» с последующим выходом (в лучших образцах) в псевдофилософию. В общем, всё можно оправдать, и, к сожалению, такой подход становится нормой. Хотя «правила игры» в искусстве всё-таки не меняются: «я» для литературы неинтересно – интересен мир, преображённый через «я», причём вследствие этого преображения расширенный, а не суженный до сиюминутности, актуальности, блескучести.
Аликевич пишет, что эти стихи полезны и терапевтичны. Конечно, поэзия способна излечивать, но лишь как неизбежное следствие внутренней гармонии, заложенной в ней, когда автор смог так высоко подпрыгнуть и оглядеть мир – что мир стал ясным и чистым. И поэт показывает его во всей полноте, не стараясь ни вылечить, ни шокировать, а лишь делясь удивлением, открытием. Терапевтичность (а с ней в паре обычно идёт и «актуальность») к задачам поэта не относится, зато ими можно ловко прикрыть неспособность к художественному замыслу. И «не дай мне бог сойти с ума», чтобы пришлось такими стихами излечиваться.

В список Аликевич попал и Степан Самарин, талантливый поэт (редкий случай – как раз из тех, что я выискиваю), о котором действительно можно было бы поговорить всерьёз – но его, вместе с другими по возрасту и «ареалу обитания» впечатали в категорию молодых экстравагантных. Так, в суете всё перемешивается, читатели торопятся, не успевая ни осознать, ни вчувствоваться. И вот Самарин выступает в какой-то странной роли:

«Самарин стал первопроходцем, открывшим путь всем, кто хотел, но боялся».

Кто и чего боялся, неизвестно. Поэтика Самарина взялась не из ниоткуда. Из ближайших предшественников – Василий Бородин, которого с Самариным сближает и внешняя «бедность» лексики[3] , и прозрачность образов, и ощущение черновиковости (как будто нам показывают сам процесс рождения стихотворения). Самарин ведёт перекличку и с Андреем Поляковым – ритмической раскованностью, псевдонебрежностью, так, будто фразы бросаются, обрываются на полпути – ощущение, которое достигается за счёт пустых строк – фигур умолчания – или неожиданных строковых переносов, когда внутри единого высказывания искусственно появляется пауза:

И это — весна, я тебе
говорю — ни за что
этот праздник —
не сдастся. И всё
хорошо. Всё
на свете. И пляшет в снегу
переживший охотников всех
зайчик. Ну конечно —
как сердце. Вот оно, здесь,
непрестанное — ну конечно.

Самарину порой не чужд и постмодернизм Строчкова, его игривая ироничность (пляшет в снегу/ переживший охотников всех/ зайчик). В других его стихах найдётся и наукообразность Бродского, и символизм Белого, да и если постараться, можно то там, то тут отыскать отпечатки всего, что в русской поэзии происходило – настоящее тянется из прошлого, наследует ему, добавляя свою, неповторимую, ноту. Только в этом случае произведение может состояться, стать интересным для литературы. И бояться тут совершенно нечего, что бы Аликевич ни имела в виду.

Вообще, иные молодые стихотворцы совсем ничего не боятся, тем более что – чем ярче они, тем больше на них обращают внимание. На страницах интернет-обзоров «молодой поэзии» расхваливаются, например, ни к чему не обязывающие зарисовки, как бы заметки на полях, стилистическая вакханалия под видом авторской смелости:

«загрубевшая кожа земли растопырит вшей
и посредников не ища запоёт трава»

и дальше – у того же автора:

«я ныряю руками в твоё вино
пятистопным перышком между рам
голоса теряют зубы на полпути»

Эти стихи очень хотят нравиться, привлечь внимание. Изысканное «пятистопное перышко между рам» соседствует с абсурдом «голоса теряют зубы». Но в конечном итоге это фальшивка – ни пёрышки, ни зубы, ни косноязычное ныряние «руками в вино» не выражают ни чувства, ни образа мира. Всё это кокетство и внешняя оригинальность в итоге оказываются пустотелой пошлостью (в набоковском, безусловно, значении).

Специально здесь не даю ни ссылки, ни автора – пусть это будет лишь безликий, характерный пример (впрочем, его можно легко найти в сети). Лучше дам здесь Блока, который красноречиво отвечает (не устаревая), что именно не так с этими и подобными им стихами:

«Поэт — сын гармонии… Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир. Похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело. „Слова поэта суть уже его дела“…»

Безусловно, самой литературе это поощрение пошлости вряд ли угрожает. Время отсеет всё лишнее, что бы об этом ни писали. Вредно это для самих молодых поэтов, которых в невызревшем состоянии выдёргивают с грядки, зачисляя бунтарские эксперименты в разряд «поэтики», когда поэзии (только в контексте которой и уместно говорить о поэтике) ещё нет. Способен ли молодой автор после этого оставаться критичным к себе, принимая равнодушно «хвалу и клевету» – вопрос.

Главная опасность, которая мне видится, – опасность для человека – того, который живёт здесь и сейчас и пытается разобраться в мире, который его окружает. Для его культуры языка, мысли, чувства. Речь о загрязнении культурного пространства пошлостью, которую презентуют как нечто свежее, экстравагантное, подлинное.

[1] Ольга Балла, «Скоропись Ольга Балла», ж. Знамя, 5, 2024
^[2] Анна Аликевич, Prosodia, «Кутенков и его команда: сообщество «Полета разборов», апрель 2024
[3] Ольга Балла, «В начале памяти» (К выходу книги Василия Бородина), ж. Волга, 1, 2023